Храм Фортуны   ::   Ходжер Эндрю

И я собираюсь посвятить оставшиеся мне годы жизни книгам и сельскому хозяйству, хочу пожить в свое удовольствие, не выслушивая ничьих приказов. А тут вдруг появляешься ты с какими-то подозрительными письмами и хочешь, чтобы я принял участие в вашей явно незаконной затее. Ты говоришь — Германик. Что ж, это очень уважаемый и достойный человек, но присягу-то я давал не Германику, а Августу. Но оказывается, что на тебя напали люди, имеющие цезарскую печать, то есть, действовавшие с одобрения принцепса. Вот тут я теряюсь. Извини, я знаю, что мой долг — помочь раненому товарищу, и сделаю все, чтобы спасти твою жизнь, но не надо втягивать меня в государственные дела. Я ведь ничего в них не смыслю и вполне могу закончить так, как и твой Постум, а то и вообще попасть в руки палача. Неужели ты этого хочешь?

— У меня что-то голова кружится, — грустно сказал трибун. — Не перебивай, прошу. Я скажу тебе то, что могу, на что имею право. А там — решай сам. Письмо спрятано под седлом моей лошади, той, серой. В мешке — золото, тысяча ауреев. Это на дорогу и расходы. Если ты не хочешь помочь мне из товарищества, то, может, сделаешь это за деньги? Тысяча золотых — подумай, наверняка не меньше годового дохода с твоих поместий.

— Это уже интереснее, — сказал Сабин и вздохнул. — Тысяча ауреев и покровительство Германика. Не говоря уж о твоей вечной благодарности. Спасибо, трибун.

Он встал на ноги.

— Мы отвезем тебя в гостиницу и найдем врача. Вот все, что я могу сделать.

Несколько секунд Кассий Херея молчал, прерывисто дыша.

— Ты не соглашаешься, — наконец сказал он, — помочь мне ни за деньги, ни из товарищества. Скажи, а что бы могло изменить твое решение? Я уверен — Германик...

— Ты опять за свое, — махнул рукой Сабин. — Я уже сказал — мне не нужны неприятности. Обвинение в государственной измене — очень серьезная штука, а, сдается мне, именно ею здесь и пахнет. Корникс! Носилки готовы?

— Сейчас, господин, — ответил злой голос галла. — Уже заканчиваю.

Трибун Кассий Херея пошевелился. Сабин опустил голову и их глаза встретились.

— Еще есть время, — с некоторым колебанием сказал Гай. — Что ж, если тебе полегчает — рассказывай свою историю.

И он снова присел рядом с раненым.

А тот начал говорить. Хриплым, слабым, прерывистым голосом, закрыв глаза, ни на что уже не обращая внимания.

Сабину вспомнились вдруг египетские жрецы, которых ему доводилось видеть на Востоке. Вот так же, надышавшись приторно-сладкого дыма из кадильниц, изможденные старцы прикрывали глаза и начинали вещать тихими монотонными голосами. А толпа внимала словам бога, проходившим через уста смертного. Может, и сейчас боги движут сухими губами римского трибуна? Сабину стало немного не по себе. А Кассий Херея все говорил...

Он не смолк даже тогда, когда Корникс подвел двух лошадей с натянутым между ними чем-то вроде гамака, сделанного из плащей, снятых с оставшихся на дороге трупов. Трибун не перестал говорить, когда они укладывали его в эти носилки, устраивали поудобнее искалеченную ногу. Прервался он лишь на миг, чтобы жадно глотнуть воды из фляжки, подсунутой ему Корниксом. А потом продолжал...

Черноволосый галл всем своим видом демонстрировал, что не прислушивается к словам раненого офицера, он-то сразу сообразил, по первой же уловленной фразе, что некоторых вещей лучше просто не знать. Так спокойнее.

Небольшая кавалькада двинулась обратно по горной дороге. Впереди ехал Корникс, осторожно ведя за поводья двух лошадей, обремененных окровавленным телом трибуна Хереи; замыкал шествие Гай Валерий Сабин, лицо которого хмурилось все больше и больше, по мере того, как рассказчик проталкивал сквозь пересохшее горло новые фразы.