Аллах не обязан   ::   Курума Ахмаду

Якуба не хотел, чтобы Оника узнала обо всем, чем он занимался в этой поганой жизни.

В одном из двух мандинго Якуба узнал своего друга Секу, того самого, который когда-то приехал на "мерседесе" в абиджанскую больницу навестить его. Секу так исхудал, что Якуба не мог узнать его сразу. Якуба и Секу обнялись. А потом стали произносить нескончаемые приветствия, какими обычно обмениваются мусульмане в наших краях: "Как поживает кузен невестки твоего брата?" и так далее и тому подобное.

После этого они ненадолго умолкли, а потом Секу и его спутник заговорили о жителях нашей деревни, которые оказались в этой проклятой Либерии. И приятель Секу сказал, что здесь, в Ньянгбо, живут Маан и ее муж.

- Но ведь Маан - это моя тетя! - закричал я.

И тут мы оба запрыгали, как гиены, которых поймали, когда они хотели утащить козу.

- Маан! Маан! - завопил Якуба, показывая на меня пальцем. - Маан - тетя этого мальчика, я ее ищу. Где она живет? Где ее дом?

И мы помчались, как будто у нас была диарея (диарея - значит понос). Надо было видеть, как мчался Якуба, этот хромой бандит. Мы осмотрели, обшарили участок за участком, хижину за хижиной. Перед некоторыми хижинами валялись трупы, трупы мужчин, женщин, детей, иногда с открытыми глазами, как неумело забитые свиньи. Мы обшаривали участки в северной части города, в южной части города, пока... пока не устали... И мы уже были деморализованы (деморализованный - значит упавший духом, потерявший способность к действию). Стояли молча и смотрели, как мухи летают. Но вдруг приятель Секу остановился, вгляделся, завернул на ближний участок, подошел к хижине и заревел, как буйвол: "Валахе! Валахе! Хижина Маан - вот она. Маан живет тут".

Дверь была неплотно прикрыта. Якуба толкнул ее, и мы вошли. Но в хижине никого не оказалось, мы продолжили поиски в огороде, и там, ньямокоде (пусть мать моя будет шлюха!), увидели тучи мух, здоровенных, как пчелы, тучи мух, облепивших труп. Мухи улетели, гудя, как истребитель на бреющем полете, и теперь мы могли разглядеть труп, валявшийся в луже крови. Над ним здорово поработали: размозжили голову, вырвали язык, аккуратно отрезали член. Это был, фафоро (клянусь отцовским срамом), муж тети Маан. Мы застыли на месте и заплакали, как плачут сопливые детишки, которые еще писают в постель. Стояли там и плакали, как дураки, но тут к нам боязливо подошел какой-то человек. Это был коренной житель Либерии, африканский туземец. Он все еще дрожал, стовно лист в бурю.

- Это сделали краны, - объяснил он. - Они не любят мандинго. Не хотят видеть мандинго в Либерии. Краны пришли сюда. Они размозжили ему голову, потом вырвали язык, отрезали член и забрали их, чтобы придать силы своим фетишам. Его жена, добрая Маан, видела это, она успела убежать и спряталась у меня. Когда краны ушли, ушли насовсем, я отвел ее на опушку леса. И она убежала в лес. Она направлялась на юг... Она такая добрая, Маан, она очень, очень добрая.

И этот парень тоже заплакал.

- Куда, куда она ушла? - закричал Якуба, готовый броситься вдогонку.

- Она ушла два дня назад. Вам ее не догнать, вам ее больше не найти.

Мы застыли на месте, ошеломленно раскрыв рты (ошеломленно - значит в удивлении и крайней растерянности). Мы были деморализованы. Тетя попала в беду, оказалась на грани гибели (на грани гибели - значит в смертельной опасности, так написано в "Ларуссе").

Мы вернулись на площадь, где Оника еще совсем недавно кувыркалась, изображая обезьяну. Какая неожиданность! Праздник прекратился. Кругом была паника, суета, кутерьма. Люди вопили, ругались, бегали туда-сюда.

Онике только что сообщили, что люди из НПФЛ, воспользовавшись ее отсутствием и отсутствием ее штаба, атаковали Санникели.