Аллергия   ::   Смехов Вениамин Борисович

Но мысли проявились, и такие ясные, глянцевые – хоть лизни ты их. И все, что было темное, стало светлое, что тут поделаешь. Короткая дорога, а сколько перемен в голове! Мама – радость, простота сердечная. И всех она любит, и всем она мать. И не надо было уезжать в Большой город, это факт.

И Лера не страдалица, нет. Детьми никогда не занималась, только собою. И все слова ее – только слова. На деле же получила все, что желала. Но это не обеспечило ее радостью, ибо в радости она никогда не видела толка. Она была и осталась «брателем», «хватателем», и бог с ней. Едет она не в командировку, не на повышение, а насовсем. Надо будет погодя письмо написать ей в Москву – чтобы не утомлялась ложью, а шла бы на все свои четыре стороны. Конечно, на машине бы шла и со всеми удобствами. А мама небось скажет: «Ты правильно решил, но ты ее жалей, сынок, ведь бог ей все дал для добра, а бес-то над нею и потешается. Все есть у человека, а радости ни на минутку, на что же стяжать столько хламу, коли радостью обделили человека?»

Ах, как ясно проступила вся жизнь. И смолоду не было того, что казалось. Был хомут, под которым смирился и все оправдывал в жене, лишь бы дети были как люди. И лишь бы работа шла. Но и в работе принял грех на душу. Серийность, говорил Захотин, – убийца таланта. А Дима всему находил оправдание. Лишь бы не кричала… и что же? Все равно был крик, и стыд, и дребезги, и кто ни попадись из добрых людей – все мимо.

Ладно, после додумается. Вот и трамвайный парк, вон моя школа, а вон и домик детства. Приземлилась суетная жизнь. Спасибо аллергии, только ступил на мамину землю – прояснилось все в жизни. Воздух дома – проявитель. А мамины хлопоты – наверное, закрепитель?

– Ты что смеешься, Дим? – Это он только хмыкнул. А теперь обнял мать и захохотал. Солнце ослепило, выскочив из облака. У двери дома все остановились. Переглянулись. А Дима держит мать в объятиях и хохочет все громче.

– Что с тобой, сынок? – смущена мама.

– Отдыхать ему пора, а то сдвинется совсем, – и Лера головой мотнула: мол, ступай в дом.

– Димк, дурака не валяй!

– Дымок, не чади!

– Во зашелся, давай вместе!

Давнишние школьники бросили поклажу, обнялись и захохотали в четыре ручья. Соседи выглянули, руками помахали. Мир установила мама, сказавши:

– Димка мой на каникулы приехал, своих увидал и в детство вошел, правда? Лер, не серчай, это такой берег – детство, здесь всем весело бывает! Пошли к столу, ребятки!

Через три часа, заправив аккуратно сетки в сумку, сумку в большую сумку, а ту – в чемодан, отбыла Лера в обратный путь. Провожали ее муж и свекровь. Женщины говорили о главных вещах – о погоде и о ценах на базаре. Пришли. Дождались поезда. Помолчали.

– Так, ну адреса ребят я тебе дала. Через неделю определюсь на курсах по повышению, обживусь, пришлю письмо.

– Не беспокойся, все будет хорошо.

– Я знаю. Да, забыла: ключи твои я забрала из пиджака. Чтоб дом-то не стоял пустой, я Поляковых-молодоженов туда обещала пустить и пущу. Все-таки деньги, а то совсем обнищали (после твоего пожара) за эту болезнь, ты понял?

– Я понял. Все будет хорошо, не беспокойся. (Кажется, опять аллергия наступает – видимо, от напоминания о пожаре в лаборатории.)

– Так, ну пора. Берегите его, мама.

– Спасибо, Лерочка. Береги себя.

– Я поберегусь, спасибо.

– Я знаю.

– Что вы знаете?

– А? Нет, я про то, что тебе надо поберечь себя – ты в Москве должна себя показать, в работе как журналистка, так?

– Ну, так. Я пошла.

И они крепко расцеловались. Особенно крепко мама поцеловала Леру, а потом – Диму, хотя он и оставался с нею. Поезд ушел. Они постояли на перроне. Двинулись. Помолчали. Дима глянул на небо и, когда опять входили в липовую рощу, прижал маму к душе своей и засмеялся по-детски.