Амнезиаскоп   ::   Эриксон Стив

Но он казался столь же крепок духом, сколь немощен телом, и наслаждался всем этим вниманием, хотя выглядел так, будто уже повидал слишком много, чтобы принимать это всерьез. И вдруг посреди всего гама, в темноте, где я никогда бы не подумал, что он сможет меня увидеть, – он меня увидел. Он повернулся, посмотрел прямо на меня и выжидающе улыбнулся, как будто ждал от меня каких-то слов. Я подошел поближе, и один из организаторов шагнул мне наперерез, но старик сделал знак, чтобы меня пропустили. Все на секунду замерли, думая, будто он собирается что-то сказать; но заговорил я.

– Все пропало из моей жизни, – сказал я ему, – все уехали. И я больше не знаю, что должен делать. Я прикатил сюда из самого Лос-Анджелеса, чтобы спросить у вас.

На секунду я подумал, что он не расслышал меня. На секунду он снова повернулся ко всем остальным, кто пытался с ним заговорить; но тут он поднял руку, и…

И Адольф Сарр поворачивается ко мне с той же улыбкой, уже не выжидающей, а удовлетворенной, и так тихо, что я не должен был бы этого услышать, но я тем не менее прекрасно различаю каждое слово, говорит: «Стань посмешищем». И мы смотрим друг на друга еще одну секунду, прежде чем его проглатывает толпа.

Я возвращаюсь к машине, забираюсь внутрь и – на вменяемой скорости, впервые за три дня и тысячу миль, – еду обратно туда, откуда приехал, идеальный Паяц-Заика из Американского Таро.

Я пересекаю границу между Айдахо и Ютой и не останавливаюсь, потому что если бы у меня и были деньги на мотель, я бы все равно не остановился. Из чистой усталости я паркуюсь, чуть не доезжая до Невады, и сплю часок, и еду дальше, незадолго до полудня минуя Вегас. Вскоре после полудня я снова в Калифорнии, и Третья станция начинает прорезаться на самом краю диапазона, и в состоянии оцепенения я оказываюсь в Лос-Анджелесе, почти через семнадцать часов после того, как отъехал от Лунных Кратеров. Далеко за гранью изнеможения, за гранью действия адреналина, без причины для возвращения, без единственной причины, зовущей меня сквозь одно черное кольцо за другим прямо в «яблочко» Голливуда, и потом через Черные Проезды на другую сторону, через Беверли-Хиллз, мимо Парка Черных Часов, в Палисэйдс, я сворачиваю с бульвара Сансет и подъезжаю к тому же обрыву, где я был утром после того, как мы с Вив похитили Сахару из «Электробутона», и как раз вовремя, чтобы увидеть, как солнце падает в море.

Со скалы мне открывается тот же вид на весь залив, на курящиеся руины Малибу к северу, на военную базу Пало-Верде к югу. В море сотни китайских джонок, которые отплывают в это время каждый месяц, отчаливают со своим таинственным грузом.

Слушай. Я попытаюсь еще раз. Я не обещаю, что из этого что-нибудь выйдет, или что я не попытаюсь отложить это как можно дольше, или что сперва мне не придется сделать что-то благоразумное, например найти Вив. Я не обещаю, что глубокий раскол, начинающийся в моей душе и продолжающийся в мозгу, уводящий за мою дверь и дальше вдоль по улице, не пройдет всю дорогу от Лос-Анджелеса к Америке и обратно, всю дорогу от памяти к этому моменту и обратно, расщепляя меня посередке, оставляя половину меня с одной стороны и половину – с другой. Недалеко от этого самого обрыва, где я сейчас, находится пляж, где я однажды рассказал женщине, что разговариваю сам с собой; на самом деле я почти вижу это место, прямо там, внизу. Теперь, совсем ненадолго, мы притворимся, что я снова говорю сам с собой, как раньше. Теперь, совсем ненадолго, мы притворимся – не принимай это на свой счет, – что тебя здесь вовсе нет.