Бабочкин язычок   ::   Ривас Мануэль

– Если вы не прекратите шуметь, придется замолчать мне.

И он шел к окну, и невидящий взгляд его улетал к горе Синаи. Молчание бывало долгим, оно мы непременно с каким-нибудь сокровищем. Мантис. Синяя стрекоза. Жук-олень. И всякий раз новая бабочка, хотя теперь я помню название только одной, той, которую учитель называл ирис: когда она садилась на грязь или навоз, крылья ее изумительно сверкали и переливались.

На обратном пути мы распевали песни, совсем как два старых товарища. А в понедельник в школе учитель говорил:

– А теперь давайте потолкуем о зверушках Воробья.

Для моих родителей внимание учителя ко мне было большой честью. В дни прогулок мама готовила нам с собой завтрак на двоих.

– Что вы, что вы! Я уже ел, – отнекивался учитель. Но по возвращении благодарил: – Спасибо, сеньора, завтрак был очень вкусным.

– Сдается мне, учитель наш еле сводит концы с концами, – говорила мама вечером.

– Учителя у нас не получают того, что заслуживают, – с пафосом провозглашал отец. – А ведь они – культура Республики.

– Республика, Республика! Еще посмотрим, что станется с вашей Республикой! И до чего она всех нас доведет!

Отец был республиканцем. Мама – нет. Иначе говоря, мама была из тех женщин, что каждодневно ходят к мессе, а республиканцы слыли врагами Церкви. Родители старались при мне не спорить, но порой кое-что до меня долетало.

– Ну что тебе сделал Асанья? Это все священник вам голову морочит.

–  Я хожу в церковь молиться, – отвечала мама.

– Ты – да, а священник – нет.

Однажды, когда учитель зашел за мной и мы собирались идти ловить бабочек, отец спросил, не позволит ли дон Грегорио снять с него мерки для костюма.

– Для костюма?

– Дон Грегорио, вы только не примите это в обиду. Очень уж мне хочется сделать вам что-нибудь приятное. В знак признательности. Но умею я только шить костюмы. Больше ничего.

Учитель растерянно заморгал.

– Это мое ремесло, – с улыбкой добавил отец.

– Я с большим уважением отношусь к любому ремеслу, – после паузы сказал учитель.

Дон Грегорио носил этот костюм целый год, в нем он был и тем июльским днем 1936 года, когда я увидел его на Аламеде – он направлялся в городской совет.

– Ну как дела, Воробей? Надеюсь, уж в этом-то году мы непременно посмотрим на бабочкин язычок.

Вокруг происходило что-то необычное. Казалось, все очень спешили, но при этом с места никто не трогался. Те, что смотрели вперед, вдруг поворачивали и шли назад. Те, что смотрели направо, поворачивали налево. Мусорщик Кордейро сидел на скамейке у музыкальной эстрады. Я никогда не видел, чтобы Кордейро сидел на скамейке. Он смотрел на небо, приставив руку козырьком ко лбу. Если Кордейро вот так смотрел на небо и если замолкали птицы, это значило, что надвигается гроза.

Я услышал стрекотание одинокого мотоцикла. На мотоцикле сидел гвардеец, за его спиной к заднему сиденью был приторочен флаг. Гвардеец проехал перед зданием городского совета и скользнул цепким взглядом по людям, которые, тревожно переговариваясь, теснились в портике. Потом он крикнул: «Да здравствует Испания!» – и рванул дальше, оставив за собой шлейф дыма и треска.

Матери принялись скликать детей. А у нас дома словно опять умерла бабушка. Отец сидел перед переполненной пепельницей, мама плакала и делала какие-то бессмысленные вещи: открывала кран и мыла чистые тарелки, а грязные ставила в шкаф.

Кто-то постучал в дверь, и родители с отчаянием в глазах следили за тем, как поворачивается дверная ручка. Пришла Амелия, наша соседка, служившая в доме индейца Суареса.

– Творится-то что, а? В Корунье объявили военное положение. Обстреляли канцелярию губернатора.

– Спаси нас Господи! – перекрестилась мама.