Бабы   ::   Чехов Антон Павлович

- Варвара, ты, что ли? - спросила Софья.

- А хоть бы и я.

Это была Варвара. Она минуту постояла, потом подошла к лавочке и села.

- Ты где ходила? - спросила Софья.

Варвара ничего не ответила.

- Не нагуляла бы ты себе, молодайка, какого горя, - сказала Софья. Слыхала, как Машеньку и ногами, и вожжами? Тебе бы, гляди, того не было.

- А пускай.

Варвара засмеялась в платок и сказала шёпотом:

- С поповичем сейчас гуляла.

- Болтаешь.

- Ей-богу.

- Грех! - шепнула Софья.

- А пускай... Чего жалеть? Грех, так грех, а лучше пускай гром убьет, чем такая жизнь. Я молодая, здоровая, а муж у меня горбатый, постылый, крутой, хуже Дюди проклятого. В девках жила, куска не доедала, босая ходила и ушла от тех злыдней, польстилась на Алёшкино богатство и попала в неволю, как рыба в вершу, и легче мне было бы с гадюкой спать, чем с этим Алёшкой паршивым. А твоя жизнь? Не глядели б мои глаза. Твой Федор прогнал тебя с завода к отцу, а сам себе другую завел; мальчишку у тебя отняли и в неволю отдали. Работаешь ты, словно лошадь, и доброго слова не слышишь. Лучше весь свой век в девках маяться, лучше с поповичей полтинники брать, милостыню собирать, лучше в колодезь головой...

- Грех! - опять шепнула Софья.

- А пускай.

Где-то за церковью опять запели печальную песню те же самые три голоса: два тенора и бас. И опять нельзя было разобрать слов.

- Полуношники.... - засмеялась Варвара.

И она стала рассказывать шёпотом, как она по ночам гуляет с поповичем, и что он ей говорит, и какие у него товарищи, и как она с проезжими чиновниками и купцами гуляла. От печальной песни потянуло свободной жизнью, Софья стала смеяться, ей было и грешно, и страшно, и сладко слушать, и завидовала она, и жалко ей было, что она сама не грешила, когда была молода и красива...

На погосте в старой церкви ударили полночь.

- Пора спать, - сказала Софья, вставая, - а то как бы Дюдя не хватился.

Обе тихо пошли во двор.

- Я ушла и не слыхала, что он после про Машеньку рассказывал, сказала Варвара, постилая под окном.

- Померла, говорит, в остроге. Мужа отравила.

Варвара легла рядом с Софьей, подумала и сказала тихо:

- Я бы своего Алёшку извела и не пожалела.

- Болтаешь, бог с тобой.

Когда Софья засыпала, Варвара прижалась к ней и шепнула на ухо:

- Давай Дюдю и Алёшку изведем!

Софья вздрогнула и ничего не сказала, потом открыла глаза и долго, не мигая, глядела на небо.

- Люди узнают, - сказала она.

- Не узнают. Дюдя уже старый, ему помирать пора, а Алёшка, скажут, от пьянства издох.

- Страшно... Бог убьет.

- А пускай...

Обе не спали и молча думали.

- Холодно, - сказала Софья, начиная дрожать всем телом. - Должно, утро скоро... Ты спишь?

- Нет... Ты меня не слушай, голубка, -зашептала Варвара. - Злоблюсь на них, проклятых, и сама не знаю, что говорю. Спи, а то уж заря занимается... Спи...

Обе замолчали, успокоились и скоро уснули.

Раньше всех проснулась старуха. Она разбудила Софью, и обе пошли под навес доить коров. Пришел горбатенький Алёшка, совершенно пьяный, без гармоники; грудь и колени у него были в пыли и соломе - должно быть, падал дорогой. Покачиваясь, он пошел под навес и, не раздеваясь, повалился в сани и тотчас же захрапел. Когда от восходившего солнца ярким пламенем загорелись кресты на церкви, потом окна, и через двор по росистой траве потянулись тени от деревьев и колодезного журавля, Матвей Саввич вскочил и засуетился.

- Кузька, вставай! - закричал он. - Запрягать пора! Живо!

Началась утренняя суматоха. Молодая жидовка, в коричневом платье с оборками, привела во двор лошадь на водопой. Заскрипел жалобно колодезный журавль, застучало ведро... Кузька сонный, вялый, покрытый росой, сидел на повозке, лениво надевал сюртучок и слушал, как в колодезе из ведра плескалась вода, и пожимался от холода.