Балаган, или конец одиночеству   ::   Воннегут Курт

* * *



Если говорить обо мне, то для меня было бы настоящей катастрофой, если бы я сразу забыл свою сестру. Я никогда ей об этом не говорил, но писал я именно для нее, лично для нее. В ней был заложен секрет всего, чего я достиг в искусстве. В ней был секрет моего стиля. Я думаю, любое произведение, в котором есть целостность и гармония, всегда создается художником ради одного-единственного человека. Его аудитория — одна душа.

Да, и она была так добра — или Природа была так добра ко мне, — что мне было дано чувствовать ее присутствие еще много лет после ее смерти — мне было даровано право писать для нее. Но потом она начала постепенно удаляться

— может быть, у нее были более важные дела в другом месте.

Как бы то ни было, к тому времени, когда умер дядя Алекс, она совсем исчезла, перестала быть моей единственной читательницей.

Поэтому место между мной и братом в салоне самолета казалось мне особенно пустым. Я справился с этой проблемой как мог — положил туда утренний выпуск «Нью-Йорк Таймc».

* * *



Пока мы с братом дожидались вылета в Индианаполис, он подарил мне шутку Марка Твена — про оперу, которую тот слушал в Италии. Марк Твен сказал, что никогда не слышал ничего подобного «с тех пор, как случился пожар в богадельне».

Мы посмеялись.

* * *



Он вежливо поинтересовался, как идет моя работа. По-моему, он мою работу уважает, но как-то не может сообразить, на что она нужна.

Я сказал, что она надоела мне до смерти и меня всегда от нее тошнило. Я ему сказал фразу, которую приписывают Ренате Адлер — она терпеть не может писательскую работу и говорит, что писатель — это человек, который ненавидит писанину.

Я сказал ему, что написал мне мой агент, Макс Уилкинсон, в ответ на мои постоянные причитания, что у меня такая отвратительная профессия. Вот его слова: «Дорогой Курт, я в жизни не встречал кузнеца, влюбленного в свою наковальню».

Мы снова посмеялись, но мне показалось, что шутка не совсем дошла до моего брата. У него-то был сплошной медовый месяц с его наковальней.

* * *



Я ему рассказал, что в последнее время часто ходил в оперу и что декорация первого акта «Тоски» показалась мне похожей, как две капли воды, на интерьер Центрального вокзала в Индианаполисе. И пока шло действие, сказал я, мне представилось, что в каждой арке подвешены номера путей, а в оркестре звучит звон станционного колокола и свистки паровоза, и идет опера про Индианаполис века железного коня.

— Все люди поколения наших прадедушек будут в одной толпе с нами, и все мы будем молодые, — сказал я, — и с нами будут все другие поколения, что между нами и прадедами. Будут громко объявлять прибытие и отправление поездов. Дядя Алекс отправится шпионить в Балтимор. Ты приедешь домой после первого курса в Мичиганском технологическом.

— Там будут целые толпы родственников, — сказал я, — они будут встречать и провожать путешественников, — а черные будут таскать багаж и чистить ботинки.

* * *



— В моей опере, — сказал я, — сцена то и дело будет становиться грязно-зеленой, цвета хаки. Ее затопит толпа мужчин в военной форме. Это будет война. А потом все опять очистится.

* * *



После взлета брат показал мне приборчик, который он прихватил с собой. Это был фотоэлемент, соединенный с миниатюрным магнитофоном. Он направил электронный глаз на облака. Этот глаз улавливал вспышки молний, невидимые в ярком свете дня.

Эти потайные вспышки магнитофон записывал в виде щелчков. Мы тоже могли слышать щелчки — в маленькие наушники.

— Вот это да! — восхитился мой брат. Он указал мне на кучевое облако вдали, смахивавшее на пик Пайка [2] из взбитых сливок.

Он дал мне послушать щелчки. Два подряд, потом пауза, три подряд, опять пауза.

— Это облако далеко? — спросил я.

— О — миль сто, не меньше, — сказал он.