Белый орел   ::   Лесков Николай Семенович

Я был не обижен и не сконфужен, а просто подавлен, и обратился к Тане:

- Ну, хоть вы, молодое существо, может быть, вы можете быть ко мне добрее. Ведь я же, поверьте, не желал и не имел причины желать Ивану Петровичу какого-нибудь несчастия, а тем меньше смерти.

- Верю, - уронила она. - Ему никто не мог желать ничего дурного - его все любили.

- Поверьте, что в два-три дня, которые я его видел, и я полюбил его.

- Да, да, - сказала она. - О, эти ужасные "два-три дня" - зачем они были? Но тетя это в горе так обошлась с вами; а мне вас жалко.

И она протянула мне обе ручки. Я взял их и сказал:

- Благодарю вас, милое дитя, за эти чувства; они делают честь и вашему сердцу и благоразумию. Нельзя же, в самом деле, верить такому вздору, будто я его сглазил!

- Знаю, - отвечала она.

- Так явите же мне ласку... сделайте мне одолжение во имя его!

- Какое одолжение?

- Возьмите вот этот конверт... тут немножко денег... это на домашние надобности... для тети.

- Она не примет.

- Ну, для вас... для вашего образования, о котором заботился Иван Петрович. Я глубоко уверен, что он бы это оправдал.

- Нет; благодарю вас, я не возьму. Он никогда ни у кого ничего не брал даром. Он был очень, очень благородный.

- Но вы меня этим огорчаете... вы, значит, на меня сердитесь.

- Нет, не сержусь. Я вам дам доказательство.

Она раскрыла лежавший на столе французский учебник Олендорфа, торопливо достала лежавшую там между страниц фотографическую карточку Ивана Петровича и, подавая ее мне, сказала:

- Вот это он положил. До сих пор мы вчера доучились. Возьмите это от меня на память.

Тем свидание и кончилось. На другой день Ивана Петровича хоронили, а потом я еще дней восемь оставался в городе, и все в той же мучительности. Ночью нет сна; прислушиваюсь к каждому шороху; открываю фортки в окнах, чтобы хоть с улицы долетал какой-нибудь свежий человеческий голос. Но мало пользы: идут два человека, разговаривают, - прислушиваюсь, - про Ивана Петровича и про меня.

Поет кто-то, возвращаясь в тишине ночи домой: слышу, как у него снег под ногами хрустит, разбираю слова: "Ах, бывал я удал", - жду, когда певец поравняется с моим окном, - гляжу - это сам Иван Петрович. А тут еще и отец протоиерей жалует и шепчет:

- Сглаз и приурок есть, да ведь это цыплят глазят, а Ивана Петровича отравили...

Мучительно!

- Для чего и кто мог его отравить?

- Опасались, чтобы он вам всего не рассказал... Его бы непременно надо было распотрошить. Жаль, что не распотрошили. Яд бы нашли.

Господи! избавь меня хотя от этой подозрительности!

Наконец вдруг совершенно неожиданно получаю конфиденциальное письмо от директора канцелярии, что граф предписывает мне ограничиться тем, что я успел сделать, и нимало не медля вернуться в Петербург.

Я был очень этому рад, в два дня собрался и уехал.

Дорогою Иван Петрович не отставал - нет, нет, да и покажется, но теперь, от перемены ли места или оттого, что человек ко всему привыкает, я осмелел и даже привык к нему. Мотается он у меня в глазах, а я уже ничего; даже иногда в дремоте как будто друг с другом шутим. Он грозится:

- Пробрал я тебя! А я отвечаю:

- А ты все-таки по-французски не выучился! А он отвечает:

- На что мне учиться: я теперь отлично самоучкой жарю,

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В Петербурге я почувствовал, что мною не то что недовольны, а хуже, как-то сожалительно, как-то странно на меня смотрят.

Сам Виктор Никитич видел меня всего одну минуту и не сказал ни слова, но директору, который был женат на моей родственнице, он говорил, что ему кажется, будто я нездоров...

Разъяснений не было. Через неделю подошло Рождество, а потом Новый год. Разумеется, праздничная сутолока - ожидание наград. Меня это не сильно озабочивало, тем более что я знал мою награду - "Белый орел".