Битва при безымянном пальце   ::   Кассиль Лев Абрамович

---------------------------------------------

Лев Кассиль

Битва при безымянном пальце

* * *

Это так вышло, в общем… Мы с папой при участковой амбулатории жили. Втроём. Ещё братишка Юзька. Ну, он тогда был совсем ещё клоп. Пятый год ему пошёл. А убираться к нам одна соседняя старушка приходила. Мамы у нас нету. А вот папа, ну отец то есть, эх и человек! У него не только орден, у него ещё даже почётный наган есть с личной надписью… Мы с отцом прямо как товарищи настоящие. Он только кажется, что строгий. А как начнёт с нами возиться! Всегда дурит. Даже не разберёшь иногда ―это он в самом деле или понарошке. Он столько игр знает! И, ну прямо, из всего такое может придумать, что даже не ожидаешь.

— Коля, ―говорит, — прикрой дверь поплотнее, а то из-под неё пассаты дуют. А у Юзика в носу и так сталактиты и сталагмиты выросли…

Мы на столе у нас из бумаги бойцов делаем, красноармейцев. Такие бои устраиваем — держись только!.. А потом он ещё иногда наденет на пальцы разные колпачки, а на ногтях глаза, нос и рот нарисует. И целый театр нам представляет. У него это ловко получается, красота прямо! Будёновцы в шлемах. Или монахи там всякие, клоуны, генералы, Наполеоны. Здороваются, дерутся, кланяются, как живые. «Собственноручный театр» — это он называет… Вот раз в позапозапрошлом году, ну, в общем, три года обратно, наш фельдшер Маврикий Петрович отпросился у папы из амбулатории на тот берег, в город. Ему все красноармейский парад хотелось посмотреть. Ну, папа, значит, на праздник Октябрьский один остался. В амбулатории всё равно в тот день приёма не было. Папа нам обещал новый спектакль на руках исполнить из боевой жизни. Только что он стал колпачок насаживать на безымянный палец, вдруг кто-то как постучит!.. Потом влетает человек, такой весь взъералашенный. И просит папу поехать с ним в колхоз там один в районе. У них там с одной женщиной плохо, говорит. Она сначала не к врачу обратилась, а к какой-то тётке, знахарке. Та и натворила чего-то… Дядька этот, который примчался, просит папу:

— Спасите, — говорит, — помирает совсем!

Папа говорит:

— Тут хирург должен. Я же не хирург. Надо в город, в больницу, везти.

А в больницу, оказывается, везти нельзя. В тот год Волга очень рано замерзать начала. Сало [1] пошло, на лодке не пробьёшься, а ледостава ещё нет. На тот берег — нечего и думать. И наш Маврикий Петрович, значит, тоже там застрял. Такое вышло вот стечение подробностей.

Отец взял чемоданчик свой с инструментами, собрался — раз-раз — живо (он быстрый ужасно, как все доктора), поцеловался с нами и говорит:

— Спектакль откладывается на завтра. Билеты действительны.

Вернулся он уже ночью совсем. Я проснулся, слышу — он ходит чего-то, не ложится. Потом гляжу — подходит к лампе. Лицо слишком серьёзное, бледный весь какой-то — видно, устал. Подошёл к лампе, поднял её со стола, посветил ею совсем близко на правую руку — и обратно лампу, на место. Потом опять походил, походил, опять к лампе — и пальцами всякие штуки делает, шевелит. И карандашом чего-то на руке чертит. Тут и Юзька, чертёнок, проснулся. Сел и говорит:

— Папа, ты чего это там тени показываешь?

— Репетирую, — отец отвечает. Тут и я спросил:

— А как та женщина, больная?

— Случай отвратительный, — говорит. — Запустили чёрт знает как. Всё, что мог, сделал… А ты, — говорит, — в общем, спи, морда ты полуночная. Ну, живо у меня сдать! — и потушил лампу.

А утром я проснулся рано, а он уже сидит в одной рубашке. Жёлтый какой-то. У окна. Засучил рукав и опять что-то на руке карандашом отчёркивает. Я как подкрадусь сзади… А он вдруг рассердился:

— Ты чего за кулисы подглядываешь? Марш отсюда! — И не смотрит сам на меня. А потом лёг на диван. — Голова, — говорит, — заболела.