Боковой Гитлер   ::   Пригов Дмитрий Александрович

Но художнику это предстало диким тяжелым и низким ревом — вполне объяснимая разница восприятия и возможная аберрация слуха от неординарности шокирующей ситуации. Это так. Ох, как мы-то уж знаем подобное! Свидетелями каких подобных или, примерно-подобных ситуаций мы бывали! Возможно и ныне случается встретить нечто сходное, но все-таки — совсем-совсем иное. Разве же объяснишь? Этого художник не смог объяснить даже мне, когда через немалый, уже достаточно охлаждающий промежуток времени после случившегося я навестил его все еще потрясенного, в неком состоянии измененного сознания. Я рассматривал стены, пол и потолок, обретшие какой-то неведомый красноватый тревожный оттенок. Я присматривался, но не мог понять причину подобной странноватой полуокраски. Всматривался в художника, пытаясь за невнятностью его, всегда такой ясной, образной и точной речи выстроить последовательность и реальность событий, потрясших его весьма стойкую и самовладеющую душу. Так и не понял. Но выспрашивать подробностей не стал. Не было принято.

По тем временам нам всем приходилось встречаться со многим, повергавшим в трепет, прямое расстройство души и головы даже самых суровых борцов с режимом и властью. Некоторые же выдерживали до конца. За то и признаны народной молвой героями и диссидентами. Нынче это звучит уже не то, что гордо, но даже наоборот — несколько пренебрежительно, если не уничижительно. Глупые и неблагодарные времена! Сами попробовали бы! Да не дано. А объяснить это не только я, но и никто не способен. Самая что ни на есть высшая и прямая способность не способна. Так что оставим на время пустые ламентации.

И тут безобразное скопище, разом подскочив как на пружинных ногах, бросилось в направлении художника. Вернее, именно что на него самого.

И брызнуло во все стороны. Господи, как брызнуло! Стены и потолок моментально покрылись красной жидкостью, собиравшейся на них тоненькими струйками, стекавшей и капавшей на пол. Монстры урча рвали художника на куски. Выволакивали из глубины его тела белые, неготовые к подобному и словно оттого немного смущавшиеся, кости. Их оказалось на удивление много. Хватило почти на всех. Именно, что на всех. Дикие твари быстро и жадно обгладывали их. Потом засовывали поглубже в пасть и, пригнув в усилии голову к земле, вернее, к полу, с радостным хрустом переламывали, кроша уж и на совсем мелкие осколки. Давились ими, отхаркивали и снова принимались за них. Отдельные наиболее нежные куски мяса неловким захватом передних мощных лап они прижимали к мохнатым щекам и ласкались к ним. Закрывали глаза и как-будто даже мурлыкали. Да, да! Затем быстрым-быстрым движением кончика толстого лилового языка, словно заигрывая с ними, облизывали и следом, неожиданно и страшно распахнув черную необозримую пасть, заглатывали. И замирали.

Надолго замирали.

Господи! Много ли надо этой страшной стае?! Через минуту-другую все было кончено. Это просто поразительно! Невероятно! Но и обыденно. Вернее, понятно.

За окнами мастерской, почти прилипнув к стеклам висели англы-охранители московского пространства. Увы, по причине неблагодатности художника и всего им художественно содеянного, они не могли вмешаться в происходящее. (Да и, заметим уже от себя, по причине той же неблагодатности всего его дружеско-творческого окружения, в которое, в той или иной степени близости, входил и я. Разве только тихие и смиренные наши жены могли служить слабым оправданием и незаслуженным нами самими поводом ко спасению. Достаточно ли сего?)

Да, не могли вмешаться. Небесным посланцам не было подобного попущено. Они только следили это отвратительную картину исполненными глубокой скорби прекрасными светящимися очами. Очи светились, нисколько не озаряя сцену свершавшегося злодейства. То был внутренний свет.