Бухенвальдский набат   ::   Смирнов Игорь

Однажды поздно вечером ко мне подходит санитар и шепчет на ухо:

— Товарищ подполковник, просим вас зайти в нашу комнату.

— Зачем?

— Побеседовать хотим.

— А много вас?

— Человек пятнадцать-двадцать,

— В лагере рискованно проводить митинги.

— Там все наши, советские ребята. Не беспокойтесь, мы и охрану установили на случай появления подозрительных.

В комнате санитаров прямо на полу расположились человек двадцать. Все в залатанных-перелатанных обносках. Лица худые. В глазах настороженность.

Посреди стоит табурет, мне его услужливо пододвигают. Я сел. Воцарилось молчание. Несколько пар глаз шарят по моему лицу.

— Зачем вы меня позвали, товарищи? — спрашиваю наконец.

В ответ опять молчание.

Вдруг один решается.

— Появился еще один вербовщик в фашистскую армию. Говорит, Москва и Ленинград пали.

Старая песня! Неужели до сих пор кто-то может этому поверить?

— Враки! — говорю. — Как же могут они Москву взять, когда по всей Германии траур объявлен по случаю разгрома под Сталинградом? И Ленинград стоит. Нечем им взять Ленинград, лучшие их армии на Волге побиты. Да и никогда я не поверю, чтоб Ленинград мы сдали. Весь народ вместе с армией будет стоять за Ленинград, как в прошлом году стояли за Москву.

— Он еще говорит, будто армия наша разбегается, в стране беспорядки. Призывает идти в Россию с немецкой армией порядки наводить.

— Они потому и призывают нас в свою армию, что своих солдат не хватает. Посмотрите, кто лагерь охраняет — хромые, старичье, которым бы дома сидеть да пиво тянуть.

Говорил я то, что сам думал, в чем убежден был больше всего на свете. А что я им еще мог сказать? Ведь у меня тоже никаких точных сведений не было. Так, наблюдал, как немцы себя ведут, прислушивался, кто что скажет, и сердцем отбирал то, что считал правдой.

Вот и тогда говорил:

— Давайте лучше поможем нашей армии в борьбе с фашизмом. Ведь мы все солдаты…

Неуверенные голоса:

— Что мы можем сделать? Держат нас здесь, как скотину!

— Как что сделать?! Многое можем сделать. Из лагеря выводят на работу — при первой же возможности разбегаться. Разбегаться в одиночку и мелкими группами. А по пути все уничтожать, что можно: мосты, железнодорожные пути, скирды хлеба, сено. Пусть фашистские головорезы получают на фронте «добрые вести» из дома.

Я говорил тогда жарко и видел, как оживают глаза сидящих на полу худых, грязных, оборванных людей.

— Только, братцы, — просил я, — не вставайте на путь измены! Это, даже если и Родина вам когда-нибудь простит, сами себе не простите, совесть замучает…

Через несколько дней за мной пришел немецкий солдат. Меня провожают десятки пар доброжелательных глаз. Услышал вдогонку:

— Доносчика найдем и мешком накроем. Не сомневайтесь, Иван Иванович.

По дороге в комендатуру прикидывал: «Что это результат разговора с унтер-офицером или донос о нашей недавней беседе? Последнее опасней. Унтер-офицер, пожалуй, не донес на меня. После того разговора он заходил еще раза два. Правда, в разговоры больше не вступал, но приносил сухари, вернее, сушеные хлебные корки. И я все тогда думал: может, мои слова все-таки задели в нем какие-то струнки, посеяли сомнения…»

Пока я все это прикидывал, меня ввели в комнату с большими канцелярскими столами, за которыми сидело не меньше десятка ефрейторов и унтер-офицеров. За одним из столов восседал гауптман-пожилой человек с большим бесстрастным лицом.

«Что-то уж очень торжественно меня встречают, подумал я. — Как бы этот допрос не был последним. Но, с другой стороны, на столе гауптмана нет ни листка бумаги, ни карандаша. Может, все сведется к простой нравоучительной беседе или меня будут опять уговаривать перейти в немецкую армию?»

Последовало худшее из моих предположений. Гауптман медленно перевел свои холодные глаза на один из столов.