Чаепитие в преддверии   ::   Ермаков Олег

Жена взглянула на него из зеркала.

- Куда-то подевался, - пробормотал Григорьев, глядя на отражение жены. В зеркале ее смуглое лицо казалось не столь моложавым, и один глаз был больше, а другой хитрее. Отражение жены беззвучно пошевелило накрашенными губами, рука поправила выбеленную перекисью прядь. Отражение воссоединилось с женою, и воссоединенная жена вышла из ванной. Она была хороша и выглядела, конечно, моложе своих лет, моложе своего мужа. Она положила в сумочку помаду, протянула руку к пальто. Григорьев опередил ее, снял с вешалки бордовое пальто, распахнул его.

- Там что, сто тысяч было? - наконец подала голос она, всовывая руки в рукава.

- Да просто жалко, - вздохнул Григорьев. - Хороший портфель. Ну и тетради.

О рукописи он промолчал, хотя это был единственный экземпляр, черновик.

Жена порылась в сумочке. И закрыв ее, сухо щелкнула застежкой. Взглянула на мужа... Повернулась и, ничего не сказав, вышла.

Сухо щелкнула и выпорхнула, черноглазая, хищная, изящная.

Григорьев вздохнул.

Иногда ему хотелось сдавить ее с такой чудовищной силой, чтобы услышать хруст.

Сегодня у Григорьева был выходной, точнее методический день, то есть день самоподготовки, сидения в библиотеке... Какая еще библиотека, если за окном так сумрачно, серо, слякотно, холодно. И туфли не просохли. Григорьев собирался весь день сидеть дома. Но жена ушла, и он еще раз обшарил все углы в квартире и, не найдя портфеля, подумал, что скорее всего забыл его в школе... и похолодел: кто-нибудь может залезть!

Наспех побрившись, Григорьев вышел из дому.

Девятиэтажные и пятиэтажные одинаковые дома стояли в весеннем тумане серыми призрачными замками-казармами. Чернели редкие чахлые голые деревца. Поджарый вислоухий пес рылся в картонной размокшей коробке с отбросами, которую выкинул с балкона какой-то лентяй.

Снег почти повсюду стаял, лишь кое-где виднелись почерневшие плешины сгинувшей зимы.

Григорьев жил на окраине, в новом заунывном районе, а работал в центре города.

Лавируя среди обширнейших луж и с отвращением чувствуя, как ледяная вода уже просачивается сквозь швы потертых штиблет, Григорьев прошел к трамвайной остановке. Трамвая, как обычно, долго не было, и Григорьев смог всласть настрадаться, воображая, как ученики суют свои сопливые прыщеватые носы в его портфель и, достав исчерканные листы, глумливо улыбаются, читают, пускают по рукам... Григорьев уже готов был отправиться пешком, но в туманной дали показался трамвай. И еще сорок минут Григорьев ехал в трамвае, ругая себя за оплошность и стараясь вспомнить, где именно он оставил портфель. Если в кабинете истории - портфель окажется в руках учеников. Но, может быть, в учительской. Не лучше. Среди коллег есть любопытные особы. А учитель литературы Лев Лебедев так и подскочит, узнав, что Григорьев стихи сочиняет.

Григорьев поморщился, живо представив белесое толстое насмешливое лицо Льва Лебедева.

Как можно было забыть.

Трамвай остановился. И еще десять минут Григорьев шел до школы, коря себя за привычку писать по вечерам в опустевшем классе. Но только здесь ему и писалось, ни дома, ни в деревне - а в опустевшей школе, огромной, потрясающе тихой, торжественной, как зачарованный Летучий голландец или опустошенный неведомыми событиями дворец.

Григорьев вошел в школу, готовясь к худшему. И сразу увидел Льва Лебедева: маленький толстенький учитель литературы шел по коридору навстречу Григорьеву. Григорьев напряг пресс, как будто приближавшийся Лев Лебедев мог ударить кулаком в живот.

Мужчины поздоровались и разошлись. Белесое лицо Льва Лебедева излучало ехидства не более чем обычно. Григорьев поднялся на третий этаж. В учительской портфеля не было.