Чаша. (Эссе)   ::   Солоухин Владимир Алексеевич

Изображение уже сгладилось, все грани его округлились, но все же степень сохранности можно было считать вполне приличной. Особенно если учесть, что пятнадцатый век…

Даже кладбища умирают, а люди, пока живы, оказывается, думают о кладбищах, и у кого есть хоть маленькая надежда, лелеют мечту о наиболее почетном, престижном, а единицы – о самом почетном – Новодевичьем. Есть даже и анекдот. А может быть, правда. Умер композитор Блантер. Председатель Союза композиторов Тихон Хренников стал хлопотать, чтобы похоронить Блантера на Новодевичьем. Пришел он к коменданту кладбища: “Вы понимаете, Блантер… “Катюшу” поет вся страна, “Летят перелетные птицы”…” Комендант бесстрастно листает какие-то списки, переворачивает страницы: “Блантер… Блантер… Нет Блантера. Блантер… Блантер…” И вдруг обрадованно: “Вы есть!”

Вспоминаю и еще один эпизод. Встретились мы около дома (в одном доме жили) с Александром Альфредовичем Беком. Тары-бары. А как раз выслали из страны Солженицына. Стали газеты просить у писателей отклики на это событие. Я думаю, многие писатели дорого дали бы сейчас, чтобы эти отклики исчезли сами собой. Читаешь, и оторопь берет. И в том числе – отклик Валентина Катаева (“Правда” от 15 февраля 1974 года):

“…С чувством облегчения прочитал я о том, что Верховный Совет СССР лишил гражданства Солженицына и наше общество избавилось от него…” Ну и так далее.

Вот Александр Альфредович и зачастил в своей манере:

– Ну, я понимаю (он стал называть фамилии писателей, давших отклики), но ему-то, Катаеву-то, зачем? Он же втайне ценит Солженицына, я знаю. Так – зачем? Герой Социалистического Труда, лауреат всевозможных премий, и уже семьдесят семь лет. Зачем?

– Наверное, хочется на Новодевичье, наверное, он там уже в списке. А могут и вычеркнуть…

– А что! – чуть ли не закричал Александр Альфредович. – Ведь, пожалуй, вы правы!

Однако, какие бы кладбища я вам тут ни расписывал, о каких бы кладбищах ни заходила речь, сквозь все эти сварные железные пирамидки со звездочками, сквозь тесноту оградок мне с некоторых пор, как бывает в кино, когда накладывают кадр на кадр, просвечивает другая картина: мерещатся белизна мрамора, эмаль украшений и огоньки лампад. Но хотелось бы по порядку.

Мои парижские знакомства определились, оказывается, во время давнишней поездки в Лондон.

Стали издаваться книги, появился звук имени. Не думаю, что к тому времени (начало шестидесятых) этот звук долетел до лондонов и парижей. Скорее наш Союз писателей, в порядке поощрения и постепенного выдвижения молодого, но перспективного литератора, стал рекомендовать, включать в списки. Надо же эти списки расширять, а то и обновлять. Не из одних и тех же 10—15 писателей составлять все время делегации и группы для заграничных поездок.

Как бы то ни было – бац! Поездка в Лондон. И мне с самого начала везло. Не включали в многочисленные делегации, а посылали почти всегда одного. Это по линии так называемого культурного сотрудничества. Я – к ним, а кто-нибудь из них – к нам. Маршрут поездки по Англии определен и даже “обкатан”. Есть, видимо, договоренность с фермерской семьей, куда привезут советского гостя, и он может даже у этих фермеров ночевать, есть какое-то трезвенно-вегетарианское братство, что-то вроде толстовцев (и даже его портрет на видном месте, а я им как сувенир – бутылку водки!), ну и так далее.

Вообще-то хоть и стандарт, но все равно интересно. Места Диккенса (“Лавка древностей”), постоять на медной полосе Гринвичского меридиана, на выбор дом Шекспира или дом Вальтера Скотта. Я выбрал последнего и посмотрел удивительную коллекцию холодного оружия. Ну, там, Гайд-парк. Теперь-то у нас у самих вся страна превратилась в Гайд-парк.