Человек и его окрестности   ::   Искандер Фазиль

- Здесь в подполье немецкие ученые, которые меня разморозили. Спецы, свое дело знают!

Я подумал, подумал, а потом сказал:

- А вдруг долго не будет революционного подъема? Так, пожалуй, весь двадцать первый век пробудешь в заморозке...

- Ну и что? - неожиданно развел он руками и, лихо подмигнув, наклонился ко мне. - У вас будет уникальная возможность заглянуть в двадцать первый век! Вы же писатель, неужели вам не любопытно?

- Конечно, любопытно, - согласился я и добавил, ностальгически капризничая: - Но ведь вернуться в свою эпоху уже нельзя будет?

- Этого я вам не могу обещать, - сказал он сурово, у вас регрессивная фантазия. Вы всё время смотрите назад. Это и по вашему творчеству видно. А надо: всегда вперед!

Я подумал, подумал, а потом сказал:

- А во время заморозки человек что-нибудь чувствует?

Он поднял голову и, закрыв глаза, блаженно откинулся назад. Так в парикмахерском кресле ловят струю одеколона. Потом он открыл глаза, выпрямился и задумчиво произнес:

- Это самое сладостное время моей жизни. Мне всё время казалось, что Инесса рядом. Тысяча и одна ночь рядом с Инессой! Правда, одно время я чувствовал неприятный треск в ушах. Потом после разморозки ученые вычислили, что этот треск связан с бомбежками Гамбурга. А в остальном изумительно - жизнь в свете полярного сияния.

Я подумал, подумал, а потом сказал:

- А во время заморозки можно кому-нибудь надиктовать впечатления?

- Чушь! - воскликнул он и, не скрывая брезгливости, добавил: - Вы, очевидно, были пациентом балаганного гипнотизера: я вижу цветущий луг, хоровод девушек и тому подобное. Здесь глубочайшая отключка от внешнего мира. Работает только воображение, как во сне. Сначала нагромождение бессмысленных событий. Потом ты корректируешь эти бессмысленные картины. Я оставил в своем воображении работу над Ленинианой и общение с Инессой.

- Чего было больше? - деловито спросил я.

- Достаточно и того и другого, - ответил он и горделиво добавил: - Дай Бог каждому.

- В заморозке? - спросил я.

- Вообще, - сказал он.

Я подумал, подумал и спросил:

- Ваша любовь к мороженому не связана с вашим пребыванием в заморозке?

Он посмотрел на меня внезапно остекленевшими глазами. Потом отвел глаза, потом снова посмотрел на меня. Я опять почувствовал, что мысль его карабкается и срывается, карабкается и срывается. Я не думал, что вопрос этот вызовет у него такую тяжелую работу, и уже готов был извиниться, как вдруг, багровея и с мучительной подозрительностью глядя мне в глаза, он выдавил:

- Это... Это некорректный вопрос... Это идиотский вопрос...

Я кивнул головой, полностью соглашаясь с ним. И он теперь уже уверенно продолжил:

- Абсурд! Я проиграл двадцать четыре варианта - нет ответа. Вы что решили, что во время заморозки при помощи капельницы вводят в организм мороженое?

- Нет, конечно, - сказал я, - я сморозил глупость.

- Сморозил, - переспросил он удивленно, - почему именно сморозил?

Тут я в самом деле случайно произнес это слово. Глаза его опять остекленели, и мысль его опять начала карабкаться и срываться.

- А что, если заморозить меня на месяц, - сказал я, чтобы вернуть его мысль в нормальное русло, - а там посмотрим?

- На месяц?! - встрепенулся он. - Но это же нерентабельно! Заморозка слишком дорогое удовольствие.

- Все-таки я подумаю, - сказал я тупо.

- Ну что ж, подумайте, подумайте, - кивнул он и вдруг язвительно добавил: - Если это занятие для вас не слишком обременительно.

Он отвернулся в сторону моря и даже замурлыкал неаполитанскую песенку, как бы вспоми-ная Капри и гораздо более достойного собеседника-писателя.

Я здорово утомился от этого могучего безумца, но почему-то сейчас именно, когда послед-нее слово осталось за ним, как-то неловко было его покидать.