Черная арлекинада   ::   Фолкнер Уильям

- Ха, - сказал он, опуская бутыль. - Порядок. Теперь налетай. Померяемся. Теперь у меня есть тут чем сбить с тебя форс.

Когда вырвались из спертых потемок низины, опять светила луна, косо и длинно стлала тень от него и от поднятой к его губам бутыли; он пил, переводил дух, хватал горлом серебряный воздух, говорил бутыли у губ: "Ну же, налетай! Ты все форсишь, что ты сильнее. Давай. Докажи". Вновь приникал к студеной влаге, не смевшей обжигать и пахнуть, покуда глотал - чувствуя, как она, плотная, огненно-ледяная течет и снизу обволакивает легкие, работающие трудно, сильно, неустанно, - и вот внезапно дышать стало так же легко, как шагать и телом раздвигать сплошную серебристую стену воздуха. И теперь было хорошо, его шагающая и собачья бегущая тени неслись по косогорам, словно тени облаков; затем тень человека застыла, очертилась длинная, припавшая к бутыли, - он завидел тощую дядину фигуру, взбирающуюся по склону.

- На лесопилке мне сказали, ты ушел, - проговорил старик. - Я знал, где тебя искать. Идем, сынок, домой. Это вот тебе не поможет.

- Уже помогло, - ответил он. - Я уже дома. Я теперь змеей ужаленный, и мне отрава нипочем.

- Тогда зайди хотя бы. Пусть она хоть взглянет на тебя. Ей бы только взглянуть...

Но он шагал уже прочь.

- Подожди! - кричал старик. - Подожди!

- Где тебе со мною в уровень, - сказал он в серебряный воздух, двигаясь сквозь этот раздающийся на обе стороны серебряный и сплошной воздух с той же почти быстротой, с какой двигалась бы лошадь. Где-то позади оставив в ночной беспредельности хрупкий и тщедушный голос, тени человека и пса скользили по вольным просторам, и мощно, неустанно работающей груди дышалось легко и раздольно, потому что теперь все было хорошо.

Затем он обнаружил вдруг, что жидкость перестала питься. Глотаемая, она не пошла вниз, а, плотным комом закупорив горло и рот, без позыва и усилия изверглась обратно всем этим хранящим форму рта комом, блестя под луной, дробясь, уходя в бессчетные шорохи росных трав. Он опять приложился. Опять горло закупорило, из углов губ поползли два ледяных ручейка, опять ком извергся целиком, серебрясь, блестя, раскалываясь вдребезги, а он, отдышавшись, остудив зев прохладой воздуха, держал пред собой бутыль и говорил ей:

- Ничего. Опять повторим. Покоришься, дашься

попить - тогда перестану.

В третий раз наполнил рот и едва успел опустить бутыль, как снова хлынуло, сверкая, и опять он хватал прохладный воздух, пока не отдышался. Старательно заткнул бутыль кочерыжкой и стоял, отдуваясь, моргая, кидая длинную одинокую тень на склон и дальше - на путаность и беспредельность всей охваченной мраком земли.

- Ладно, - промолвил он. - Просто я недопонял. Это знак, что уже помогло до конца. Теперь порядок. Больше мне не надо ни капли.

В окне горела лампа; он прошел выгоном, миновал серебристо и черно зияющий песчаный ров, где мальчишкой играл жестянками из-под табака, ржавыми железками и цепками от упряжки, а случалось, и настоящим колесом, миновал огород, который мотыжил веснами - под теткиным надзором из кухонного окна, пересек голый, без травинки, двор, где барахтался и ползал, когда не умел еще ходить. Вошел в дом, в комнату, вступил в свет и стал у порога, незряче откинув голову и на согнутом пальце неся бутыль.

- Дядя Алек сказал - вы хотели, чтоб я зашел.

- Не просто чтоб зашел, - ответила тетя, - а что бы остался и мы могли тебе помочь.

- Мне хорошо. Мне не надо помощи.

- Надо, - сказала она. Встала со стула, подошла, ухватилась за руку, как вчера у могилы. И, как вчера, рука под пальцами была как из железа. Ох, надо! Когда Алек вернулся и рассказал, как ты среди дня ушел с работы, я поняла почему, поняла куда. Но оно ж тебе помочь не может.

- Уже помогло. Теперь мне хорошо.

- Не лги.