Черная свеча   ::   Высоцкий Владимир Семенович

Куда ехать?!»

— Шестьсот шестьдесят восьмой! — для обдумывания времени не оставалось.

— Шестьсот шестьдесят…

«Пора!»

Сержант ойкнул и согнулся от удара по колену. Три метра до ближайшего конвоира зэк одолел одним прыжком. Левая ладонь отвела ствол автомата с каким-то убеждённым спокойствием. Головой снёс того самого капитана, что минутой раньше тянулся перед неухоженным полковником.

«Я ещё живой! Живой!» — успевал думать беглец, увернувшись от невесть откуда взявшегося человека в штатском. В тот момент он напоминал зверя, почуявшего разницу между клеткой и свободой, и был готов отдать любую цену за каждый новый шаг к дверце «доджа», понимая — цена одна…

Громадный пёс возник перед ним уже в прыжке.

Вадим скинул его с груди, но когда собака прыгнула вновь, припечатал кулак меж злобно-жёлтых глаз, вложив в него собственную ярость. Овчарка упала, хватая вялой пастью воздух, вскочила, очумело сунулась в ноги бегущему конвоиру. Они свалились вместе, матерясь и взлаивая, будто одно целое.

Тра-та-та! -прогремела над этапом пулемётная очередь.

— Ложись! — рявкнул капитан, выхватывая из кобуры пистолет.

Водитель «доджа» слишком поздно разгадал замысел беглеца. Он заслонил собой дверцу, однако удар по затылку бросил его лицом на бампер и, откинутый той же рукой, плашмя влип в лужу.

Машина вздрогнула, крутнулась почти на одном месте. Пожилой капитан спокойно поднял пистолет до уровня глаз. Сразу после выстрела беглец почувствовал, как перекосило «додж». Следом прозвучал ещё один выстрел, машину кинуло к телеграфному столбу.

«Все! — сказал себе зэк. — Это все…» Он ударился об руль, но не почувствовал удара. Подумал: «Сейчас меня застрелят. Хорошо стреляет капитан…»

Это было странное, необъяснимое состояние: маета рождения мыслей. Они толклись у какого-то невидимого порога, напоминая словно не его собственной памятью лица, предметы, события. Чувствовал он себя не то чтобы хорошо, а как-то беззаботно, пусто, неутвердившимся в разуме существом.

Прежнее, далёкое, пережитое состояние возвращалось к нему в облаке серого омрачения. Облако касалось просыпающегося сознания, оживляя его сдержанной болью. Но оно никак не могло устояться: его вытеснял приятный свет. Просто свет, где не было привычных мыслей о боли, а следовательно, и о теле. Он ни о чём не думал. Он жил другой жизнью, которую даже не мог оценить, временами лишь вяло догадываясь о каком-то внутреннем мире, обнаруженном им самим таким случайным образом.

Тот, кто отмерял ему земное, вдруг изменил замысел, позволив лишь потоптаться на пороге будущего, и снова вернул в законные времена. Тогда-то и появилась боль, приятный безначальный свет удалился и удалилась лёгкость в том светящемся сознании. Да, оно было заполнено светом, как праздник в детстве, когда ещё не знаешь, что такое настоящая жизнь…

Вернувшаяся жизнь началась с нового познания себя, и он поначалу испытал отвращение к будущим страданиям, даже вроде бы хотел попроситься назад. Но двери закрылись, боль проявилась неожиданно, стянув к себе все вялые мысли.

Постепенно человек ощутил вкус собственной крови на засохших губах, а слух уловил чью-то едва узнаваемую по смыслу речь:

— Дышит, товарищ старшина, ей-богу, дышит!

Голос — прикосновение сумерек к коже: почти не ощутимый.

— Не шуткуй, Степан. Хлопцы над ним постарались.

— А я…рю, ч… он…ит.

Кто-то выкусывает кусочки из первого голоса и вместе с ними сглатывает смысл сказанного.

— Та перестань! Пошли покурим.

— Живой! — голос уже чёткий, как близкий крик.

— Фэномэн! Ни, ты тильки подумай — целый взвод дубасив, а он живой! Бис бэзрогий! Може, добьём, Степан? Я его вже и с довольствия зняв.