Четыре танкиста и собака   ::   Пшимановский Януш

Потом все долго растирали лицо, спину и грудь полотняными полотенцами, пока кожа не становилась красной, и снова бежали наверх, перебрасываясь шутками, спихивая вниз друг друга, вскакивали в вагоны.

— Да тут внизу кто-то еще спит. Вставай, лентяй!

— Оставь его, он, наверно, с дежурства. Я, когда вставал, свою шинель ему оставил, пусть спит под ней…

Вдоль поезда дежурные разносили термосы — зеленые овальные коробки на два ведра каждый. Подав их в вагон, они бежали дальше.

— Ну-ка, Федя, открути крышку! Поглядим, что принесли!

— На, смотри. Думаешь, вареники в сметане?

— Елки-палки, опять каша! — крикнул рослый краснолицый Федор.

— Борщ да каша — пища наша.

Паровоз свистнул отрывисто, словно предупреждая, потом дал длинный сигнал, и поезд медленно тронулся.

Кто-то из сидевших на самой верхней полке высоким тенором запел, подражая голосу оперного артиста: «Пшено, пшено, пшено, пшено! Оно на радость нам дано!»

Бойцы разразились смехом, потому что в действительности в этой песне поется о вине, которое приносит радость, а не о пшенной каше. Позвякивая в такт песне котелками, они выстраивались в очередь к термосу.

— Эй ты! Есть тоже не будешь? — обратился к спящему толстощекий Федор, потянув за полу шинели. — Как хочешь, можешь спать, а я твою порцию… — Он не договорил, с минуту стоял с открытым от удивления ртом, а потом заорал: — Ребята, чужой! Елки-палки, и собака тут какая-то!

Чужой уже давно не спал: его разбудила труба. Но ему хотелось оттянуть минуту, когда его обнаружат. Пусть бы это произошло не во время остановки поезда. Разоблаченный вскочил с нар и встал у стены. К его ногам прижалась собака, еще молодая, но уже довольно крупная, с волчьей мордой и косматой шерстью пепельного цвета, чуть темнее вдоль спины.

— Ты кто?

Оба молчали — и парнишка, и собака.

— Тебя спрашиваю, ты кто?

Ответа не последовало. Со всего вагона собрались бойцы, окружив неизвестного, и с любопытством ожидали, что будет дальше. Задние выглядывали из-за спин товарищей.

— Эшелон воинский, а тут какой-то тип пробрался. Не будешь говорить, живо за дверь вытолкаем.

Собака оскалила зубы, шерсть на ней встала дыбом.

Рослый, тучный Федор, не обращая на нее внимания, схватил парнишку за плечо. И вдруг — удивительное дело! — в то же мгновение боец оказался лежащим на нарах в сене, а собака держала в зубах вырванный кусок полы шинели. Мальчишка, нанеся удар, который свалил Федора с ног, снова отодвинулся в угол вагона и прижался спиной к стенке.

— Ах, ты так? Значит, головой, елки-палки, как бык, бодаешься? — закричал толстощекий, вскакивая и стискивая кулаки.

— Оставь его!

В проходе между нарами и стеной показался старшина с гвардейским значком на выгоревшей гимнастерке. Остановившись перед мальчишкой, он с минуту внимательно оглядывал его, потом пригладил ладонью усы цвета спелой пшеницы и спокойно заговорил:

— Приходишь в гости непрошеным. Тебя спрашивают, а ты не отвечаешь. Не годится. Если так дальше пойдет, то твоя собака всему взводу шинели порвет. Ты со всеми хочешь драться? Мы на фронт едем, а ты?

— Я тоже.

Старшина чуть улыбнулся.

— Понимаю. Но детей, да еще с собаками, в армию не берут.

— Ничего себе дитятко! Так головой мне в брюхо дал, что до сих пор не проходит, — пожаловался возмущенный Федор.

— Погоди! — остановил его старшина и снова обратился к пареньку: — А если уж собрался на войну, то должен был обратиться в военкомат. Там тебя бы измерили, взвесили, спросили, что и как, бумагу бы выдали. А самовольно нельзя.

Собака, успокоенная тихим, ровным голосом старшины, придвинулась на полшага вперед, понюхала голенище старшинского сапога и, вильнув два раза хвостом, вернулась на прежнее место.

Янек подумал, что в этих советах старшины нет ничего нового. Он и сам знал, что нужно действовать через военкомат.