Деревянные голуби   ::   Сая Казис Казисович

 – А уж если один с приветом, так и другой со временем не отстанет. Сребалене, барыня Серапина, сама как-то сказала: «Фу, какая гадость! Появился бы, скажем, младенец откуда-нибудь из-под мышки или из яйца вылупился, как цыпленок… А тут – фу-фу-фу!..»

Серапина, дочь местного русского, который при царе занимал в этих местах должность волостного старшины, отличалась редкой красотой, получила благородное воспитание, и приданое за ней давали солидное. Но и Сребалюс тогда был хорош собой, как Георгий Победоносец с иконы в Леплаукском костеле. Грамоте выучился, остер на язык был, голову на плечах имел и с властями ладил… Поначалу старшина назначил его старостой, потом хозяйство подарил и свою единственную дочку Серафиму Петровну в придачу.

Нынче ее отца-матери уж нет на свете, и неизвестно, как у Сребалюсов все сложилось, одно только ясно – что любовь эта была беззаветной, коль скоро Серапина приняла чужую веру. Но земля так и не стала ей ближе, и, видать, Серапина сразу заявила, что свои белые пальчики в черной грязи марать не намерена. Люди говорили, до сих пор все ее обязанности нанятые девки выполняли… Барыне же главное, чтобы не грубили и чистоту соблюдали, а она все больше книжки почитывала да самовар разогревала.

Соседей Сребалюсов барскими замашками не удивишь, всякого понавидались, но то, что они со временем узнали о Серапине, и бывалых людей в смущение привело. Оказывается, дочка старшины узнала о своем женском предназначении лишь в первую брачную ночь. И так это напугало бедняжку, что едва она рассудка не лишилась. Несколько недель подряд навзрыд проплакала, и ни родители, ни супруг, ни настоятель с доктором не смогли ей втолковать, что так уж самим богом определено…

Серапина с детства поверила россказням, что и корова теленка, и овца ягненка в навозе откапывают, словно картошку осенью. Она и разговоры людей про то, как мать вынашивает дитя под сердцем, истолковала так, будто ребенок появляется у женщин наподобие… третьего бугорка на груди. Бугорок все растет, увеличивается, появляются ручки, головка и прочее, а потом р-раз – и обрывается, словно шишка.

А как узнала юная Серапина всю подноготную, руки хотела на себя наложить, такое унижение и стыд испытала. Все сокрушалась, отчего травинкой неприметной не родилась или деревцем, – цвела бы тогда, благоухала, семена рассыпала и не ведала, что есть на свете такие непристойности…

Теперь уж толком никто не знает, может, Людвикас и приручил со временем свою благоверную, но судя по всему, нет. Детишек они так и не дождались, а барыня Серапина и по сей день не может о таких вещах говорить, сразу за свое: «Фу! фу! фу!..»

Люди в открытую над ней не подтрунивают – сочувствуют бедняжке, уважительно называют ее барыней, как она того хочет. И неизвестно, что тому причиной, – может, достоинство и печаль, не сходящие с ее увядающего лица, или не такой, как у всех, славянский выговор, или люди сердцем чуют, как одинока и неустроенна эта женщина – вроде той бегонии из разбитого горшка, которую пришлось вынести во двор и пересадить по соседству с георгинами, лавандой и майораном…

Даже Горбатенький, поведав эту историю Лявукасу, со вздохом произнес:

– Ну вот, пока доброму человеку косточки перемывали, глядишь, и доехали.



II

Новая изба Сребалюса с застекленной верандой, цементными ступенями и множеством окон выглядела ничуть не хуже настоятельского дома. Правда, одна ее сторона была еще не закончена – окна закрыты ставнями. Скорее всего дяде Людвикасу не хватило на это дело здоровья или денег. Не исключено, что на старости лет он пораскинул умом и решил: на что им вдвоем с Серапиной такие хоромы? Кому в них жить? Зови другого – не дозовешься.