Деревня   ::   Бунин Иван Алексеевич

Не давать ему ходу! Не то держись: почует удачу, почует шлею под хвостом - вдребезги расшибет-с!

Когда он читал или слышал, что будут отнимать землю только у тех, у кого больше пятисот десятин, он и сам становился "смутьяном". Даже в спор с мужиками пускался. Случалось - стоит возле его лавки мужик и говорит:

- Нет, это ты, Ильич, не толкуй. По справедливой оценке - это можно, взять-то ее. А так - нет, нехорошо...

Жарко, пахнет сосновым тесом, сваленным возле амбаров, напротив двора. Слышно, как за деревьями и за постройками станции сипит, разводит лары горячий паровоз товарного поезда. Без шапки стоит, щурясь и хитро улыбаясь, Тихон Ильич. Улыбается и отвечает:

- Так. А если он не хозяин, а лодырь?

- Кто? Барин-то? Ну, это дело особая. У такого-то и со всеми потрохами отнять не грех!

- Ну вот то-то и оно-то!

Но приходила другая весть - будут и меньше пятисот брать! - и сразу овладевала душой рассеянность, придирчивость. Все, что делается по дому, начинало казаться отвратительным.

Выносил из лавки Егорка, подручный, мучные мешки и начинал вытрясать их. Макушка клином, волосы жестки и густы - "и отчего это так густы они у дураков?" - лоб вдавленный, лицо как яйцо косое, глаза рыбьи, выпуклые, а веки с белыми, телячьими ресницами точно натянуты на них: кажется, что не хватило кожи, что если малый сомкнет их, нужно будет рот разинуть, если закроет рот - придется широко раскрыть веки. И Тихон Ильич злобно кричал:

- Далдон! Дулеб! Что ж ты на меня-то трясешь?

Горницы его, кухня, лавка и амбар, где прежде была винная торговля, все это составляло один сруб, под одной железной крышей. С трех сторон вплотную примыкали к нему навесы скотного варка, крытые соломой - и получался уютный квадрат. Амбары стояли против дома, через дорогу. Направо была станция, налево шоссе. За шоссе - березовый лесок. И когда Тихону Ильичу было не по себе, он выходил на шоссе. Белой лентой, с перевала на перевал, убегало оно к югу, все понижаясь вместе с полями и снова поднимаясь к горизонту только от далекой будки, где его пересекала идущая с юго-востока чугунка. И если случалось, что ехал кто-нибудь из дурновских мужиков, конечно, кто подельнее, поразумнее, например, Яков, которого все зовут Яковом Микитичем за то, что он "богат" и жаден, Тихон Ильич останавливал его.

- Хоть бы картузишко-то купил себе! - кричал он с усмешкой.

Яков, в шапке, в замашкой рубахе, в коротких тяжелых портках и босой, сидел на грядке телеги. Он натягивал веревочные вожжи, останавливая сытую кобылу.

- Здорово, Тихон Ильич, - сдержанно говорил он.

- Здорово! Шапку-то, говорю, пора пожертвовать на галчиные гнезда!

Яков, с хитрой усмешкой в землю, кивал головой.

- Это... как сказать?.. не плохо бы. Да, капитал-то, к примеру, не дозволяет.

- Будет толковать-то! Знаем мы вас, казанских сирот! Девку отдал, малого женил, деньги есть... Чего тебе еще от господа бога желать?

Это льстило Якову, но сдерживало еще более.

- О, господи! - вдыхая, бормотал он дрожащим голосом. - Деньги... У меня их, к примеру, и в заведенье-то не бывало... А малый... что ж малый? Малый не радует... Прямо надо сказать - не радует!

Был Яков, как многие мужики, очень нервен и особенно тогда, когда доходило дело до его семьи, хозяйства. Был очень скрытен, но тут нервность одолевала, хотя изобличала ее только отрывистая, дрожащая речь. И, чтобы уже совсем растревожить его, Тихон Ильич участливо спрашивал:

- Не радует? Скажи, пожалуйста! И все из-за бабы? Яков, озираясь, скреб ногтями грудь:

- Из-за бабы, родимец ее расшиби...

- Ревнует?

- Ревнует... В снохачи меня записала... И у Якова бегали глаза:

- Там нажалилась мужу, там нажалилась! Да что - отравить хотела! Иной раз, к примеру, остудишься.... покуришь маленько, чтоб на груди полегчало... Ну, и сунула мне под подушку цигарку... Кабы не глянул- пропал бы!

- Что ж за цигарка такая?

- Костей мертвых натолкла да заместо табаку и всыпала...