Дитюк   ::   Рыбас Святослав Юрьевич

Вот сейчас наш сосед на Камчатке служит, и приходит ко мне его отец: "Сдавать корову или кормить будем? Как, Володька?" Я ему: "Кормить", потом сена привез. Они меня знают, я их не забуду...

Тот год, шестьдесят седьмой, тяжкий для нас был. Я запомнил его страшно. У нас и поныне в бригаде поля трудные, от одного поля до другого порой километров тридцать, вдобавок еще речка Колутон разливается... Но это привычно. А тогда в июне с утра подул сильный ветер, сначала пылью мело, потом небо стало сереть.

И вдруг черно сделалось. Земля поднялась в воздух, как будто не земля, а море. Дышать невозможно. Руками закрылся. Страшно. Что творилось с полем! Почва как будто утекает, песчинки перерезают всходы, и корешки летят.

Это не просто почву сметало. Это целую жизнь сметало, ведь этот тоненький слой - самая малость от общего объема нашей Земли, именно он сделал возможным существование человека... Я был бессилен. Мне нужно было как-то защитить его. Я полез в трактор; на сиденье лежала земля; я опустил плуг и стал пахать. Впереди я ничего почти не видел. Но мне это было все равно: я держал трактор наперерез ветру, в боковое стекло стучало землей, и я не мог отклониться от нужного направления. Непременно надо было пахать поперек ветра, чтобы выковырять побольше комки, чтобы они придавили песчинки и удержали землю.

Кто-то на ходу рванул дверцы. Ввалился в кабину Пискунов Павел Михайлович, главный агроном. Не понимаю, как я его узнал. "Давай лущильником!" - кричит. Значит, плугом не помогает. Я стал лущильником пробовать, и мне горестно было, что ничего не могу изменить. Никогда я такого не переживал. Даже когда замерзал с Шалыгиным в буран...

Следом за бурей была засуха. Из бригады начали уходить на фермы, в мастерские. Мне вовсе худо было бы, но мальчики не захотели никуда идти, мы держались вместе. После бури я много задумываться начал: еще Василий Васильевич Докучаев доказал, что в природе не три "царства", как думали до него, животных, растений и минералов, а есть и четвертое - почвы, и как же так выходит, что мы на земле порядок не можем навести? Ребята тоже сомневаются: "Надо бы по-иному", им тоже не по себе. Но легко спросить "как?" И тут я скажу спасибо ученым земледельческой науки, нашему целинному институту земледелия - стали мы переходить на безотвальную вспашку, оставлять в поле стерню. А это уже многое значило против ветровой эрозии. Мы с мальчиками обрадовались.

Но следующий год снова был трудным, словно целина требовала пройти им новое испытание. Они начала целины не помнят, и это им как бы крещение. Мне к той поре тридцать третий стукнул, седой волос пробился, молодость прошла. Без мальчиков мне было бы тяжелее; в тот год я третью свою целину начал поднимать. Мой Гришка уж в школу бегал, двойки носил, уж дочки росли, дома я посадил яблоневый сад, машину из разных железяк сделал, - можно тихо дальше жить, детей воспитывать, ничего нового не ждать. Видать, так бы оно у меня и осталось, ежели б не мальчики. Для них целина только начиналась, а через них и для меня.

Осенью надо было ехать в Алексеевский район заготавливать солому. Я выбрал молодых. Директор Иосиф Христианович Дитрих заохал, как список глянул. У него немецкий акцент: "Что ты, Фолодя, телаешь?" Я уговорил. Дали нам по триста тонн заготовить. Старикам из Вишневской бригады и нам... Вместе мы уехали, вместе и домой вернулись. Больше Дитрих не охал.

Я с Довжиком дружу. Он мне говорил, что когда приехал в Казахстан, толком трактора не знал, а сейчас знаменитый бригадир, и его целинная палатка - в Музее революции.

Я не говорю, что раньше молодежь лучше была. Дети всегда должны быть лучше отцов.

Молодые скорей меня понимают. Я всегда прежде всего обращаюсь к мальчикам. К Вариводе, Гребенюку, Чумаку. Чтоб не уезжали вечером с поля, пока косить не кончили.