Дневник Натальи   ::   Муравьева Ирина

Помню, как молодой, долговязый и нескладный Платонов, с круглым лицом и добрыми глазами, пришел к нам в какой-то гуцульской войлочной шапочке, долго хвалил Феликсовы декорации, а потом смущенно сказал, что хотел бы посоветоваться насчет своих картинок. Феликс накинул на левое плечо замшевую куртку (привез из Болгарии!), закурил трубку, и мы пошли смотреть картинки.

Я, конечно, сразу увидела, что Платонов не большой мастер. Писал он в основном пейзажи, но не реалистические, не с натуры, а то, что представлялось воображению. На пейзажах были диковинной синевы моря, причудливые горы с пронизанными солнцем вершинами, розовые фламинго, желтые, как хорошо заваренный чай, пустыни. И все же мне было приятно смотреть на эти полотна, потому что они напоминали самого Платонова.

Но Феликс! Он его уничтожил. Правда, дружески и от чистого сердца.

— Коля, — сказал Феликс, пыхтя трубкой, как Гайавата. — Ты хочешь, чтобы я тебе подпевал, или ты хочешь правду?

Платонов смутился до того, что на глазах его выступили слезы.

— Так вот, — продолжал мой безжалостный муж. — С точки зрения живописи это мазня.

— Я понимаю, — поспешно сказал Платонов, — но я думал, что с точки зрения…

— Другой точки зрения нет, — отрезал Феликс. — Вопрос лишь в том, предрасположен ли человек к тому, чтобы писать маслом на холсте. Или ему лучше заняться чем-то еще…

— Я понял, — пробормотал Платонов. — Это ведь для себя…

— Для себя — пожалуйста, — смиловался Феликс. — Для себя это совсем неплохо, особенно морские куски…

Тролль, Платонов и я поднялись на второй этаж по темной скользкой лестнице и вошли в комнату, которую Платонов называет мастерской. Все ее стены завешаны картинами. Не берусь судить с «точки зрения живописи», как говорил мой бывший, но, кажется, одна вещь точно удалась. Ни гор, ни морей на ней не было, а было семь всадников в черных капюшонах. Всадники медленно двигались, но не по ровной поверхности, а словно бы забирая вверх, к невидимому небу. И люди, и лошади были почти бесплотны. За спинами у всадников торчали приклады, головы в черных капюшонах были низко опущены, а лошадиные морды, напротив, высоко и тревожно задраны, словно лошади чуяли впереди опасность.

— Молодец, — сказала я. — Как называется?

— Это называется, — замялся Платонов, — «Дорога на Страшный суд».

— Так это — мертвые? — спросила я. — Дорога-то после смерти?

— В общем, да, — сказал он. — Я, собственно, это имел в виду.

И тут я разрыдалась и закашлялась.

— Коля, — сказала я. — Миленький! Я с ума схожу.

Платонов испугался. Первым движением его было прижать меня к груди, но он остановился на полдороге.

— Ната, — спросил он осторожно, — что с тобой?

— Да что! — Слова расцарапали мне горло. — Что со мной? Никого нет — раз, старость пришла — два, смерть не за горами — три! Мало?

Он хотел что-то сказать, но не решился.

— Если ты мне посоветуешь верить в Бога, или надеяться на лучшее, или еще что-то в этом роде, — я повысила голос, словно Платонов был виноват в моих несчастьях, — если ты мне что-то подобное скажешь, я сейчас же уйду!

— Но в Бога действительно нужно верить, — прошептал Платонов. — Иначе что же?

— Ах, я не знаю! — закричала я. — Только ты мне не устраивай сцену из романа «Братья Карамазовы»!

— Когда писались «Братья Карамазовы», — сказал он, — овец не клонировали и младенцев не выводили в пробирках. Времена были невинными…

— Каких овец? — простонала я.

— Ну, как? — задумчиво сказал он. — Тех, которые тоже будут на Страшном суде. Вместе с экспериментаторами. Ната! Ты что, не видишь, какое подходит Время? (Пишу слово «Время» c большой буквы, именно так он произнес!)

— Время — чего? — спросила я.

— Я думаю, конца света, — ответил Платонов.