Долг Карабаса   ::   Зайчик Марк

Он был очень хорош собой - сдержанный, прямоплечий, с прохладным взглядом, мыслящий категориями большого бизнеса, красавец, у которого все впереди. Близкие иногда звали его Ларсом. Он отпил минеральной воды "Эйн-Геди" и вернул бокал на стол перед собой. "Конструктивист" смотрел в окно, в отдернутую двойную занавесь из восточногерманского тюля. Многое в этом заведении говорило о времени выезда хозяина из советского края в этот, как бы похожий. Дворик в окне, с платаном посередине и передвигающейся по непрямой диагонали уличной кошкой, был облит послеобеденным солнцем, как расплавленным шоколадом торт хорошего парижского кондитера - густо, вкусно и ровно. Провисшая веревка с висевшими на ней одинокими брюками из грубого полотна была существенной частью интерьера, украшенного настенной черной славянской надписью: "Я умираю по тебе, Роза, блядина".

- Послушайте, Дима, Дмитрий Вениаминович, я не гожусь для этого дела, я нервный человек, плохо хожу, меня распознает первый пограничник, - сказал Карбас, крутя на своем левом запястье японские часы.

- Ты можешь заплатить, если не хочешь ехать, Витя, - сказал молодой, никто тебя не заставляет. Я хотел тебе помочь, а ты кривишься. Другие умоляют меня: "Дай поездку, Ларс, дай", но я не соглашаюсь, берегу для своих. А свои, видишь, Котя, не соглашаются, кривятся, нервы у них плохие, Котя. Иди, Витя, разговор закончен, готовь деньги, я устал от тебя.

Карбас поднялся, взъерошенный, с грязным лицом, старый мужчина с жалкой мимикой, и заковылял прочь, позабыв проститься. У стойки Осип протянул ему стакан сока со льдом и влажную салфетку. Виктор Михайлович утерся, высморкался, выпил залпом сок и, махнув рукой, мол, "эх, ребята, жисть-жестянка", вышел, толкнув от себя дверь и кивком головы отбросив стайку зелено-желтых прозрачных мотыльков, суетливо порхнувших откуда-то сверху.

Потом он пошел по улице, что-то беспрерывно бормоча от злости, как бы проговаривая проклятья в адрес своих врагов, стуча тростью с бессмысленным ритмом. Самое ужасное заключалось в том, что все это, все, что с ним произошло сейчас, ему несколько лет назад во время предыдущего личного кризиса, не столь кошмарного, но серьезного, уже снилось. Со всеми подробностями сегодняшней встречи в ресторане, болью, унижением, ужасом и так далее. Даже тычок Коти в лицо снился, пронзительные желто-синие молнии, вспыхивавшие в голове, вкус крови, запах страха и унижения, внимательный взгляд молодого, Котина кисть в крови.

От него отскакивали в стороны прохожие; какая-то женщина, по виду секретарша, с голыми загорелыми ногами, в белой батистовой кофточке с платиновой, похожей на запятую, резковатой брошью от Паломы Пикассо, привыкшая давать ленивый отпор занудам из мужчин, сказала ему, что он "безумец, хам". Карбас прошел мимо, горько и гневно бормоча: "Съезжу в Москву, и все, и пошли вы все к черту, гады".

Так Карбас добормотал, достучал, дотопал до редакции, которая хоть и не была ему родным домом, но прибежищем являлась. Он мог там продышаться, передохнуть, выкурить в коридоре сигаретку, хотя уже и из коридорчика стали гонять враги пассивного курения - к счастью, силы они еще не набрали. Он бы послушал там богатый рассказ об испанском клубном футболе из сиреневых уст толкового, но безумного знатока Сервантеса по имени Генрих Герман, у которого не было ресниц. Ему бы нашептал там сообразительный коллега про адюльтер дамы с фарфоровым, чуть плосковатым прекрасным лицом и человека, говорящего со странным акцентом фразу: "А шо-то вы сегодни не того, Виктор Михалыч, или мне кажетси?" Все буквы "г" в произношении соблазнителя были ласковыми, фрикативно-смягченными, как и его подход к женщинам: его можно было назвать едва обозначенным, вкрадчивым, но последовательно наступательным.