Дорога в Бородухино   ::   Кондратьев Вячеслав Леонидович

В старый Андреев рюкзак, с которым ходил он в походы, положила сваренную картошку, флакончик со спиртом, бутылку вина, купленную по какому-то случаю еще весной и с тех пор хранимую на случай встречи с сыном, плитку шоколада, подаренную ей Батушиным, и несколько галет, принесенных им же. Вот и все, с чем она поедет к Андрею. И все же рюкзак показался ей тяжелым. Закончив сборы, она прилегла, и кошмар, от которого пряталась с самого утра, заполняя день разными делами, обрушился на нее. "Мальчик мой,- прошептала она,- с какой радостью, с каким счастьем я отдала бы свою жизнь вместо твоей... В любой муке, в любой пытке. Но никому не нужна моя жизнь, нужна твоя".

Эта вспышка отчаяния и боли пригнула Веру Глебовну, и она, прижавшись к спинке дивана, охватила голову руками. "Господи,- подумала она,- будь у меня та покорность, та безропотность, с которой другие матери отдают своих сыновей,- было бы легче..." Но всего этого у нее не было, наоборот, был протест: почему на нее навалилось так много, в чем она виновата, что время выдало именно ей все, что могло: и гибель отца и братьев в гражданской, и арест мужа, и сейчас отправка на фронт сына. Почему все на нее одну? Почему?

Оправив постель, она не стала гасить керосинку - ей надо набраться тепла за эту ночь. Когда легла, ее охватило вдруг очень ясное предчувствие, что она увидит Андрея. Обязательно увидит! А если увидит, то с ним ничего не случится страшного. Ей стало удивительно спокойно, а когда заснула, снилась ей бесконечная крутая лестница, по которой она поднимается, но с каждым преодоленным маршем ее наполняло предвкушение какого-то неизъяснимого счастья, ожидающего ее, которое вот-вот, сейчас, через еще несколько ступенек придет к ней... И когда проснулась, это ощущение долго не покидало ее. Она встала легко, не чувствуя привычной разбитости, и первой мыслью было - сегодня ей должно повезти и она сегодня поедет к сыну. И вот с такой, ни на чем не основанной уверенностью, что все у нее получится, она наскоро попила чаю, съела пару вареных картофелин и, одевшись потеплее, захватив рюкзак, отправилась на Киевский вокзал.

В ледяном трамвае, не согреваемом дыханием набитых в нем людей, Вера Глебовна стояла, прижатая к замороженным окнам задней площадки, и вскоре холод, шедший от них, стал проникать через старенькую, приобретенную в тридцатых годах шубенку.

В трамвае было необычно тихо. Только покашливание простуженных людей прокатывалось с площадки на площадку. Люди ехали на работу. Не отдохнувшие как следует в своих холодных, просквоженных комнатах, не согретые наскоро проглоченным скудным завтраком, ехали хмурые, озабоченные нерадостными сводками Информбюро. Хоть и ушла беда от самой Москвы, но война-то продолжалась и представлялась уже ясно - долгой и кровопролитной.

После эвакуации учреждения, где она работала, Вера Глебовна почти никуда не ходила. Магазин, булочная, иногда рынок - этим и ограничивались ее выходы из дома. И сейчас она с каким-то обостренным интересом всматривалась в похудевшие, поблекшие лица женщин, несших в своей душе тот же страх за близких, то же горе, то же страдание, что и она.

После ареста мужа Вера Глебовна, как и после революции, болезненно переживала особость своей судьбы. Ведь ее горе было только ее горем, ну и горем еще нескольких женщин, стоявших вместе с нею в очереди на Кузнецком мосту в приемной, и нескольких близких и неблизких знакомых, с которыми произошло то же, что и с нею. А вокруг шла обычная, как ни странно это было для нее, жизнь: люди работали, строили планы на будущее, ездили по путевкам отдыхать в Крым или на Кавказ, снимали на лето дачи, ходили в театры, в рестораны... Улицы Москвы украсились неоновыми рекламами, новыми красивыми фонарями на высоких мачтах, в магазинах появилось все, вплоть до паюсной икры и балыков, булочные ломились от белейших французских булок...