Две зимы и три лета   ::   Абрамов Федор Александрович

 – А разве они по ночам летают?

– А кто их знает. – Илья закурил, оперся грудью на изгородь огородца напротив крыльца. – Может, и летают.

– Нет, – возразил Михаил. – Лебедь свет любит. Разве что он нынче по ночам стал летать. А что, может, поумнел и лебедь. Днем-то нынче лететь – живо срежут. Я где-то читал: животные приспосабливаются…

Михаил встал рядом с Ильёй и уже окончательно разговор с небес спустил на землю:

– Ну как, наносил грибов-ягод?

– Маленько, – глухо ответил Илья.

– А я только сейчас понял, как без коровы жить. А ты ведь который год… Третий?

– Да нет, ежели войну считать, когда Марья одна жила, то все шесть будет.

– Порядочный стаж. Ну-ко давай, раскрой свой секрет – как жить без молока и песни петь.

Илья промолчал. Насмешка не понравилась? Или, поди, и он, как Егорша, на него свысока смотрит? Поди, и по мнению Ильи он древесина пекашинская?

– Ну да, – зло сказал Михаил, – я ведь и забыл: ты на особом положении, у тебя литер.

А кой черт и молчит! Разве его это не касается? Разве он не от тех же колхозных трудодней живет? А что, что на трудодень? В прошлом году не дали по случаю засухи на юге, в этом году – по случаю прошлогодней. А что в будущем году будет?

В это время на крыльцо вышла Татьянка ("Чего ушли, Егорша сердится"). И Илья наконец разомкнул свои золотые уста:

– Я, пожалуй, пойду, Михаил.

– Куда пойду? Домой?

– Да.

– Ну, это не я решаю. Есть у тебя начальник. (Егорша Илье по отцу доводился двоюродным племянником.)

– Нет, ты уж, пожалуйста, объясни ему. Скажи, к примеру, домой позвали или еще чего. Худо у меня, Михаил, дома, худо.

– А чего? С Марьей поцапались?

– Ах, кабы только с Марьей! Валентина у меня больна – вот что.

– А чего с твоей Валентиной?

– То-то и оно, что чего. – Илья оглянулся, заговорил шепотом: – С легкими неладно. Помнишь, я тут как-то у тебя Лысана брал, в район ездил? Ну дак я это Валентину в больницу возил. Страшно выговорить… Тэбэцэ…

– Тэбэцэ? А это еще что за зверь? Я такого и не слыхал.

– Слыхал. Туберкулез легких.

– Что ты говоришь! Нда…

От злости на Илью у Михаила не осталось и следа. Жалость, горячее сочувствие, желание хоть как-то помочь тому захватили его. Он стал уверять Илью, что это ничего, не страшно, что надо только питание получше.

– И собаку бы хорошо зарезать жирную, – подал он уже конкретный совет. Салом собачьим заливают больные легкие. Ося-агент, я помню, еще в начале войны всех собак у нас переел, вот он и бегает теперь на нашу голову, – пошутил Михаил. – Мне на днях целый ворох налоговых извещений вручил. Поди, и тебя не обнес?

– Не обнес! – охнул Илья и вдруг всхлипнул. – Ежели что случится с Валентиной, мне не жить… Скоро первое число, все в школу пойдут, а моя Валентина, что же, из окошечка будет смотреть?

– Подумаешь, – одернул Илью Михаил. – Ну и из окошечка. Не она первая заболела. Не в этом дело. А ты перво-наперво маслозавод себе заводи. Я на днях узнавал: у Прошича коза все еще не продана. А козье молоко, по медицине, говорят, еще питательнее.

– Нет, – сказал со вздохом Илья, – с козой теперь ничего не выйдет. Деньги, какие были заработаны в лесу, все до единого рублика спустили на молоко. И барана на той неделе прирезали… Я вот сидел у вас сейчас за столом – эх! Да что же это такое, думаю? Я здоровый мужик – и ничего у меня не выходит. А ты пацан от отца остался и уже семью вырастил, сестру взамуж выдаешь. – И тут Илья опять всхлипнул.

Михаил торопливо вдавил в верхнюю жердь изгороди свой окурок. Он не хотел видеть плачущего Илью. Не мог. Он был потрясен, размят, раздавлен. Потому что, ведь ежели вдуматься хорошенько, – это же с ума сойти! Кто плачет? Илья-победитель!

И добро бы Илья лентяем, пропойцей был.