Двое из двадцати миллионов   ::   Каплер Алексей

Невдалеке от входа в каменоломню, заваленного обломками скал, стоял колодец. Все пространство вокруг него было изрыто минами. Там лежали десятки убитых воинов, которые пытались подобраться к воде, добыть воду. Там валялись превращенные автоматными очередями в решето ведра и канистры, в которых несли воду эти солдаты. Там лежал упавший на спину белокурый богатырь - юный красноармеец с открытыми глазами, наполненными, как слезами, дождевой водой.

Почему же не пытались люди вырваться из подземелий, не пытались хотя бы пробиться в леса к старокрымским партизанам или к проливу, а там оплавь?.. Какая-то часть, может быть, и прорвалась бы, ну, а другие... другие хоть погибли бы в бою, а не задохнулись в этой каменной могиле... Споры про то были, и большие споры, но Павел Михайлович - полковник Ягунов - сказал только одно слово: "Раненые",- и спорщики замолчали. Тяжелораненых были сотни, а пожалуй, что и более тысячи. Как можно бросить их? "Да мы не имели бы права жить после этого",- сказал комиссар Парахин. И как ни ужасно было положение, но все же крохотная надежда оставалась - доберется кто-нибудь из разведчиков до наших, узнают, выручат...

Подземный госпиталь тускло освещался лучинами и каганцами Язычки пламени вздрагивали всякий раз, как сюда доносились отзвуки взрывов.

Раненые лежали в тесноте на сохранившихся койках, на каменных уступах и в проходах. Медикам приходилось переступать через лежащих. Слышались стоны и мольба: "Пить... пить...". Как фантастическая нелепость звучал здесь вперемешку со взрывами дребезжащий голос:

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось.

В этот час ты призналась,

Что нет любви...

Вращалась на патефоне полустертая, хрипящая пластинка. Рядом, на каменных "нарах", лежал хозяин инструмента с забинтованной, казавшейся гигантскою головой и слушал - в сотый, вероятно, раз - свою единственную пластинку.

В это танго вплетались взрывы, стрельба, стоны раненых и безнадежные голоса:

- ... пить... пить...

Отсек в глубине пещеры освещался шипящим и трещащим куском провода.

Раненые - кто мог еще передвигаться - собрались здесь вокруг умирающего комиссара.

Его глаза горячечно блестели на стянутом, обросшем бородой лице. Комиссар то бредил, то приходил в себя.

Солдатик с самодельным костылем держал руку умирающего и уговаривал его..

- Не надо, товарищ комиссар, не надо говорить, доктор сказал слыхали - нельзя вам говорить, опять кровь хлынет...

Но комиссар не слышал его и пытался подняться на локте:

- ... шахматы сбросить только... и сначала, сначала играй...

У соседней койки черная от копоти девчонка в истрепанной гимнастерке санинструктор Ковалева - перевязывала окровавленную, разбитую ногу лейтенанта, который метался в бреду. Маша прислушивалась к голосу комиссара.

- ... нет, не получается...- бормотал он,- не переиграешь... нет, нет, нет...

И затих.

Солдат положил его руку на грудь.

В отсек вошел хирург - сам едва живой, он остановился у койки комиссара, постоял вместе со всеми молча над умершим. Потом отошел к раненому лейтенанту.

- Так же все, без сознания,- сказала Ковалева. Раненый лейтенант стонал и метался в беспамятстве. Хирург наклонился над его ногой.

- Лейтенант,- сказал он, рассматривая рану,- лейтенант Иванов, ты слышишь меня? Ампутировать придется ногу... Ты слышишь, Сергей?

- Слышу,- неожиданно внятно ответил лейтенант.

- И сам знаешь - наркоза нет. Вытерпишь? Надо жить. Недаром же тебя Маша из-под огня тащила...

- А что, Яша, никак нельзя?..

- Нет, друг, нельзя. И ждать нельзя. Дело твое плохо. Очень плохо.

- Ну что ж, валяй...

- Черт,- сказал хирург.- Попробую все-таки почистить.

Вертелось "Утомленное солнце".

Шла операция.

Лейтенант лежал на операционном столе, и санинструктор Ковалева держала его.