Европа в окопах (второй роман)   ::   Кратохвил Милош В

Поначалу Габерланд старался играть роль доброго хозяина, чья обязанность — как здешнего старожила — прежде всего позаботиться о госте «из иного мира» и поскорее посвятить его хотя бы в самое необходимое, и потому он стал расписывать, на какой спокойный участок фронта попал Комарек, что в общем-то соответствовало истине, хоть рассказчик и несколько преувеличивал идилличность картины. Впрочем, действительно, здесь, в самом восточном углу Галиции, давно не было никаких наступательных операций, между тем как чуть западнее уже несколько раз то наступали, то отступали.

— Не сказать, чтобы тут совсем ничего не происходило. Но обычно все ограничивается артиллерийской пальбой. Порой ее даже пытаются выдать за артподготовку перед атакой. Но уже добрых два месяца никаких атак не было. Чаще перестреливаются передовые патрули, какой-нибудь дозор произведет разведку, да ежедневно с той стороны палят по соединительным ходам в часы, когда, по предположению противника, в наши окопы доставляются провиант или боеприпасы.

Комарек не сдержал улыбки:

— Выходит, и правда, здесь нелегко что-нибудь подцепить.

— Ты прав. — К удивлению Комарека, Габерланд прыснул со смеху. — Особенно когда сюда долго не приезжает полевой бордель.

На мгновение Комарек подумал, что ему изменяет слух. Экая мужицкая грубость… Но нет, он хорошо слышал, только все еще не мог взять в толк — чего стоило уже бодрое похлопыванье по спине, которым встретил его Габерланд, а теперь еще и такое!.. Невольно вспомнилось, как некогда Габерланд впервые ввел его в венский салон одной баронессы — имени ее он сейчас не помнил, — сам он тогда казался себе слоном, который на сумеет и шагу ступить среди фарфоровой посуды. А Габерланд? Легко парировал любой намек, знал обо всем, что вызывало общий интерес, будь то книга или художественная выставка, был в курсе всех театральных новинок, не упускал ни одного сколько-нибудь значительного музыкального дебюта. Остроты он сыпал как из рога изобилия, а его изящные словесные обороты искрились прирожденным юмором; так что Комарек рядом с ним казался себе… да что там, стыдно вспоминать!

И еще одно обстоятельство поразило Комарека. Казалось бы, приятель, утонченная интеллигентность которого заставляла его некогда стесняться своих дурных манер, станет ему только ближе, раскрывшись со столь человечески естественной, хотя и грубой стороны своей натуры. Но Комарек должен был честно себе признаться, что, напротив, испытал какое-то охлаждение, разочарование. Было немного смешно: божок на глазах своего почитателя неожиданно соскочил с пьедестала! Но Комарек сразу же рассердился на себя: по какому праву он осмеливается осуждать человека, уже больше года гниющего в окопах, выданного на милость жестокому коварству войны, в то время как он, Комарек, до сих пор жил, точно в бонбоньерке, и еще не слышал свиста ни единой пули!

И потому — словно бы из чувства покаяния — он быстро перехватил инициативу и направил разговор в русло венских воспоминаний, рассчитывая сразу же полностью завладеть вниманием гостеприимного хозяина.

И, конечно, не ошибся.

Стремительно сменяли друг друга («помнишь?..», «не забыл еще?..», «это было, когда…») картины прошлого, вставали перед ним тем красочнее, чем резче отличались от землистой серости блиндажа. И вот вновь зажглись огни хрустальной люстры над зрительным залом Бургтеатра, куда так пока и не успели пригласить Жирарди, а на земляных стенах возникли пестрые полотна выставок из Павильона сецессии.

— Я вовсе не удивляюсь тому, что перед картинами какого-нибудь Мондриана или Кандинского зрители чувствовали себя одураченными. Впрочем, даже если бы это так и было — когда имеешь дело с гениями, ничто не исключено, — я бы ни в коей мере не удивился и был бы готов их поддержать: да сгинет старый, прогнивший мир! Ведь в сущности ничего иного их картины и не провозглашали!

— А что пришло потом? Вот эта война.