Фанфарон   ::   Писемский Алексей

- Я, - говорю, - сестрица, не вижу, чтобы он был особенно слаб или нездоров; это пустяки, тебе так мерещится, и не знаю, известно ли тебе, что покойный брат его записал в Морской корпус, куда он, вероятно скоро и будет принят, а потому я советовал бы отправить его в Петербург, хоть покуда приготовить немного.

Вся побледнела от этих слов.

- Нет, - говорит, - братец, я решительно не хочу отдать его в корпус: при его комплекции... там такая строгость!

- Да что же такое, - говорю, - моя милая, комплекция и строгость! Там воспитываются дети понежней и получше наших с тобою.

- Ни за что на свете: должен будет поступить в военную службу, куда-нибудь зашлют, пошлют в сражение, убьют; у меня при одном воображении об этом делается лихорадка.

- Эти еще сражения, - говорю, - сударыня, далеко впереди, а теперь надобно хлопотать, чтоб он не остался безграмотным недорослем.

- Братец, - перебила она, - позволь мне тебя просить предоставить мне самой думать о воспитании моего сына. Худа ли, хороша ли, но я мать, и ты, как мужчина, не можешь понять материнских чувств. Я решилась во всю мою жизнь не расставаться с ним; в этом мое единственное блаженство. Теперь я наняла для него гувернера.

Меня это уж взорвало, знаете.

- Желаю, - говорю, - тебе, сударыня, наслаждаться этим блаженством. С твоими гувернерами смотри только не вынянчай себе на шею болвана.

- Равным образом, братец, болванами могут быть и ваши дети, - говорит она мне наоборот, чтобы уколоть меня.

Уезжаю я. Гувернер, говорят, приехал, француз какой-то. У нас в городе пробыл двое суток и все это время в нашем дрянном трактиришке, с двумя выгнанными приказными, пил и играл на бильярде; и те его на прощанье отдули киями, потому что он проигрался, напил, наел, а расплатиться нечем. Славный, вижу, малый, но так как невестушка на меня изволит сердиться: ни сама не ездит, ни пишет, ни людям не велит заходить, стало быть, я ничего не мог сделать. Однако через год или меньше после этого времени вдруг она приезжает ко мне и с Митенькой, которому, заметьте, уже лет четырнадцать стукнуло. Очень рад, конечно.

- Я, - говорит, - братец, Митеньку в гимназию везу.

- Доброе, - говорю, - дело: нынче в гимназиях очень хорошо учат. А что же, прибавляю, гувернер твой?

- Ах, - говорит, - братец, не говорите мне про этого человека. Это чудовище какое-то! Как я за ним вначале ни ухаживала - лелеяла его, можно сказать; он ничего этого не оценил. Вообрази, мой дружок, он Митю, который именно как младенец еще невинен, начал по ночам возить с собой на мужицкие поседки. Я как узнала, так и обмерла; и как, надобно сказать, ребенок кроток и благороден: он никак мне про своего учителя не хотел открыть этого.

Я рассмеялся.

- Славный, - говорю, - наставник.

- Ужасный, - говорит, - братец, человек! Но это еще не все; ты посмейся, он даже мне вздумал делать куры.

- Вот видишь ли, - говорю, - сестрица: ты тогда на меня сердилась, а, значит, я говорил правду. Хорошие гувернеры дороги, да к тебе в деревню и не поедут; а шарлатаны эти добру не научат.

- Вижу, - говорит, - голубчик мой, все теперь вижу и потому решилась отдать Митю в гимназию, пускай тут учится; наймем квартиру, и сама с ним буду жить.

- Зачем же сама-то жить! Это уж, говорю, по-моему, и лишнее бы.

- Отчего же, - говорит, - дружок мой, лишнее? Чей же, говорит, надзор может быть лучше, как не самой матери?

- Это так, - говорю, - только не твой, моя милая сестрица; я знаю наперед: Митенька, например, заленится в класс идти; а ты, вместо того чтобы принудить его, еще сама его оставишь, будешь ко всем учителям ездить да кланяться; а он на это станет надеяться, а потому учиться-то не будет и станет шалить.

- Что это, братец, ты всегда был для меня каким-то злым пророком; бог с тобой! Я этого переменить не могу, так уж решилась!

- Ваше дело, - говорю, - как знаете, так и делайте.

Отправились. Живут там. Мой старший сын Петруша, ровесник Дмитрию-то, тоже тогда в гимназии учился.