Фигура   ::   Лесков Николай Семенович

Сакен откомандует, да когда-нибудь со звездой в отставку выйдет, а бог-то веки веков будет всей вселенной командовать! А если он мне не позволяет убить того, кто меня бил, так что мне с ним делать? Что сделать? С кем посоветуюсь?.. Всего лучше с тем, кто сам это вынес. Иисус Христос!.. Тебя самого били?.. Тебя били, и ты простил... а я что пред тобою... я червь... гадость... ничтожество! Я хочу быть твой: я простил! я твой...

Вот только плакать хочется!.. плачу и плачу!

Люди думают, что я это от обиды, а я уже - понимаете... я уже совсем не от обиды... Солдаты говорят: - Мы его убьем!

- Что вы!.. Бог с вами!.. Нельзя человека убивать! Спрашиваю старшего: куда его дели?

- Мы, - говорит, - ему руки связали и в погреб его бросили.

- Развяжите его скорее и приведите сюда.

Пошли его развязать, и вдруг дверь из погреба наотмашь распахнулась, и этот казак летит на меня прямо, как по воздуху, и, точно сноп, опять упал в ноги и вопит:

- Ваше благородие!.. я несчастный человек!.. - Конечно, - говорю, несчастный.

- Что со мною сделали!..

И плачет горестно так, что даже ревет.

- Встань! - говорю.

- Не могу встать, я еще в исступлении...

- Отчего ты в исступлении?

- Я непитущий, а меня напоили... У меня дома жена молодая и детки... и отцы старички старые... Что я наделал?..

- Кто тебя упоил?

- Товарищи, ваше благородие, - заставили за живых и за мертвых в перезвон пить... Я непитущий!

И рассказал, что заехали они в шинок, и стали его товарищи неволить выпить для светлого Христова воскресения, в самый первый звон, - чтобы всем живым и умершим "легонько взгадалося", - один товарищ поднес ему чару, а другой - другую, а третью он уже сам купил и других потчевал, а дальше не помнит, что ему пришло в голову на меня броситься, и ударить, и эполет сорвать.

Вот вам и приключение! Теперь валяется в ногах, плачет, как дитя, и весь хмель сошел... Стонет:

- Детки мои, голубятки мои!.. Старички мои жалостные!.. женка бессчастная!..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Убивается бедняга, и люди все на него смотрят, и - вижу, и им тягостно, а мне еще более всех тяжело. А меж тем как я немножко раздумался, сердце-то у меня уж назад пошло: рассуждать опять начинаю: ударь он меня наедине, я и минуты бы одной не колебался - сказал бы: "Иди с миром и вперед так не делай". Но ведь это все произошло при подначальных людях, которым я должен подавать первый пример...

И вдруг это слово опять меня спасительно уловляет... какой такой нам подан первый пример? Я ведь не могу же это забыть... я ведь не могу же, чтобы Иисуса вспоминать, а при том ему совсем напротив над людьми делать...

"Нет, - думаю, - этого нельзя: я спутался - лучше я отстраню от себя это пока... хоть на время, а скажу только то, что надо по правилу..."

Взял в руки яйцо и хотел сказать: "Христос воскрес!" - но чувствую, что вот ведь я уже и схитрил. Теперь я не его - я ему уж чужой стал... Я этого не хочу... не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю как те, кому с ним тяжело было... который говорил: "Господи, выйди от меня: я человек грешный!" Без него-то, конечно, полегче... Без него, пожалуй, со всеми уживешься... ко всем подделаешься...

А я этого не хочу! Не хочу, чтобы мне легче было! Не хочу!

Я другое вспомнил... Я его не попрошу уйти, а еще позову... Приди ближе! и зачитал: "Христе, свете истинный, просвещаяй и освещаяй всякого человека, грядущего в мир..."

Между солдатами вдруг внимание... кто-то и повторил:

- "Всякого человека!"

- Да, - говорю, - "всякого человека, грядущего в мир", - и такой смысл придаю, что он просвещает того, кто приходит от вражды к миру. И еще сильнее голосом воззвал: - "Да знаменуется на нас, грешных, свет твоего лица!"

- "Да знаменуется!.. да знаменуется!" - враз, одним дыханием продохнули солдаты... Все содрогнулись... все всхлипывают... все неприступный свет у?.рели и к нему сунулись...

- Братцы! - говорю, - будем молчать! Враз все поняли.

- Язык пусть нам отсохнет, - отвечают, - ничего не скажем.