Фосфор   ::   Гроссман Василий

Теодор сказал, что эстетическое чувство самое сильное из доступных ему чувств и что он, понимая, насколько это нехорошо, не может преодолеть возникшую в нем неприязнь к Кругляку. Мы спорили, шумели, но дело от этого не менялось, да и спор этот был в общем теоретический - бросаться в бой, писать письма, ходатайствовать о Кругляке не хотелось, по правде сказать, никому из нас, в том числе и мне. Я нашел успокоение для своей совести в том, что был очень сердечен с братом Кругляка, когда раза два-три в год он приезжал ко мне. Я усаживал его в кресло, поил чаем, расспрашивал о здоровье Давида, предлагал ему денежную помощь. Я вздыхал, говорил: - Ах, как бы мне хотелось помочь ему, все мы переживаем вместе с вами его беду. Я сказал старику, что напишу Давиду, но он замахал на меня руками: - Что вы, при свидании Давид предупредил, чтобы вы ему не писали, это может вам повредить. Меня это тронуло, и я сказал: - Во всяком случае, в каждом письме передавайте ему мой горячий привет. Но я заметил, что просьба не писать Кругляку меня не только тронула, но и обрадовала. А когда мы встречались с друзьями, вспоминали студенческие времена, кто-нибудь обычно говорил: - Давайте, ребята, выпьем за здоровье Кругляка. Тост этот принимали дружно, и лишь однажды Медоров сердито сказал: - Что-то не хочется мне сегодня за Кругляка пить. Я озлился, но Иван тоже набычился, стал кричать: - Если черт его разок попутал, как ты сам говоришь, то я вовсе не обязан пить за тех, кого черт попутал. Пусть черт за него и пьет. Кругляк жил в лагере сравнительно неплохо. Конечно, лагерь - это прежде всего лагерь, но все же Кругляка использовали по специальности - он читал лекции на технических курсах, жил не в общем бараке, а в комнатке при лаборатории, начальство разрешило ему завести огородик, заняться кролиководством. Как-то брат его, приехав ко мне, сказал, что Кругляк просит прислать ему несколько технических книг и какие-то таблицы, кажется, общесоюзные стандарты. Я взялся добыть все это, позвонил Думарскому - он к технике имел более близкое отношение, чем я. Думарский обещал достать книги и материалы. Я раза два напоминал ему, он ахал: "Как это я забыл", - но в конце концов и я забыл об этом деле. Как-то я встретил старшего Кругляка на улице и, внезапно вспомнив о своем невыполненном обещании, стал перед ним извиняться, но он успокоил меня - и книги, и таблицы он уже давно послал брату. Время шло, и мы привыкли к тому, что Кругляк в лагере. Иногда, вспоминая о Кругляке, мы говорили: "Надо бы съездить к брату Давида, как неудобно, когда у человека нет телефона". Жил кругляковский брат далеко, ехать к нему надо было на метро, потом на трамвае. Я так и не собрался к нему. Когда я вспоминал о Кругляке, мне становилось неприятно: время все идет, месяцы складываются в годы, а я все не могу поехать к его брату. А жизнь шла - работа, деловые, товарищеские встречи, поездки, семейные волнения, дома отдыха санаторного типа, строительство дач. Да, много всего было, Как-то мы собрались в предпраздничный день на квартире у Думарского. Случилось, что за столом не было ни жен, ни детей, и с какой-то особенной ясностью мы увидели себя такими, какими мы были когда-то, и одновременно такими, какими мы стали сейчас. Седые люди сидели за столом. Нам стало грустно и в то же время радостно. Жизнь мы прожили недаром - победители мы.