Геракл, прославленный герой   ::   Кузнецова Анна

Всегда, однако, находилось применение ее заслуженному силуэту на густо декорированном фоне: сидела в профиль, в кринолинах и чепце, мелькала протирающей стекло рукой в окне с геранью, смотрела выпученным глазом в дверной глазок, а в замочную скважину ветер палец совал. Наискосок через время говоря теперь с ней, он как будто презрительно перечислял все, что помнилось от прошедшего лета, вдруг появляясь с будничным поклоном из того далека, где в ночной тишине всполошенная птица смеется о чем-то, чего пока больше не знает никто.

Его карьера продолжалась. Он попадал в места, а заодно и дни, где все, что понятно заранее, просто считается бывшим: киновремя отбрасывало холостые патроны сюжетов в насупленный черно-белый экран, где в ловком амплуа героя он протискивался в мимолетные сцены. Огромными зрачками, распяленными по экрану, притянутые звезды вдруг начинали жарко греть, отапливая парковую осень, в которой гуляли нервозные девушки с круглыми злыми глазами, луна просовывала голову между их головами и показывала язык. В этой новой поэтике комическое не пугало героя. Он пробовал звучный оперный голос, входя в насмешливо-развесистые клены, выпрастываясь головой из разностилевых костюмов, по ходу слов протягивая или убирая руки... А дома - и у него был теперь дом стыдливо разыгрывал перед собой, будто думал и делал все это сознательно: садился, сразу руки выкладывал на стол, пускаясь в легкие слова, недозаполненные смыслом. Черпнув диалоговый раж в шуршании сценарных страниц, где сохранили сумрачные мысли драматурги, потерянные во временно'й перспективе, он молча ввязывался в философский спор, от которого его вдруг отзывало замыкание собственной жизни в как бы случайно соединенных руках. Тогда он шел в свой сад смотреть, как дым от костра уползал за забор возле самой земли небывалых историй, где, вероятно, вполне объясним этот яркий цвет облака, что должно было бы проплыть над сказочным волшебным садом вроде тех, где позабывшие друг друга люди встречаются во сне и плачут.

Он хотел теперь смысла - единого, единственного смысла для всех своих ролей, эпизодов и выходов. Он хотел веской значимости своему бытию. А значит, нужно было преодолевать те изначальные условия, которые мешали: пространство, время, миф и гэг; преодолеть ступенчатую логику движений и круговую разговоров... Так он увидел солнце неподвижным, привязанным к одному месту, воздушный шарик, чуть колышимый тем ветром, что происходит от быстроты проносящихся героических лет, возникающих в памяти с кинематографическим треском. Увидел круговой прозрачный ветер, запущенный по заводному снегу. Огромных муравьев на человеческой ладони. Ногу, высунувшуюся изо рта. Ракурс за ракурсом неподвижность открывалась его интеллекту, все новые временные пустоты обнаруживало молчание. Листва вырастала клоками на старых деревьях, если дни еще шли чередой бессюжетных усилий по настоянию какого-то из снов. Гуляя по острову своего существа, глядя сквозь лица, поверх ветра, который заливает киномир сукровицей заката, он, послюнив луну, несколько суток переворачивал сразу и возвращался в покой, где кипы сценариев рассказывали каждый свое, молча перебивая друг друга. Он ничего не понимал в них, хотя ловко угадывал нужные жесты. И само непонимание, почему эти вычурные выкрутасы нужны киномиру, намекало ему, что не нужен здесь он, хотя работал по инерции успеха. Что он остался в том кино, где и она, хотя и не признался себе в этом. И что он люто ненавидит все это новое трюкачество, уродливое, страшное, неумное и несмешное, неясно как добытыми правами поправшее сценическую жизнь.

Он понимал, что его время вышло, и, в общем-то, он был доволен результатом. Он успел до наступления "новой волны", скатывающей героев в гальку, заработать и звучное имя, и мужественное лицо, размноженное на открытках и плакатах.