Голоса над рекой   ::   Яковлев Александр

Старший сын в 20 лет - мгновенно - от массивного легочного кровотечения (туберкулез), младший, 24-х лет - на фронте, муж - от врачебного исследования спинного мозга, которое позднее делали перед операцией и мне, но мне повезло...

- Да, Иннночка...

Почти на каждой примерке узнаю, что кто-то из подруг Фриды умер.

- Я вот, Иннна, не сразу поняла: старость. Чувствую: что-то не то... Голова какая-то... Не понимаю. И все трудно, самое простое - трудно, какая-то лень чудная... Потом поняла. Так неожиданно: я ведь еще молодая (86 лет). Ну, руки, спина, жир этот - так это давно, это болезни, их много, и пусть бы, пусть, я сжилась с ними, а то - то другое... Вы думаете: что такое старость, Иннночка? Я вам сейчас скажу. Это усталость, страшная усталость... Вот что это такое.

И она совсем утопает в себе, становится меньше, молчит. Потом поднимает голову, расправляет плечи - берет бюстгальтер, подставляет кромку его под поднятую лапку небольшой швейной машинки и крутит ее ручку правой рукой-култышкой, а левой култышкой подводит и подводит под лапку тут же убегающую за нее, теперь простроченную шелковистую полосу...

Я сижу сбоку, гляжу, как работает Фрида Исааковна, и мне кажется, что я вижу, как вокруг нее падают, как осенние листья, опадают ее подруги... Падают, опадают... Отлетают...

Потом она подъезжает к комоду, выдвигает ящик и достает круглую картонную коробочку. Вынимает из нее белую матерчатую розу - ну совершенно как живую, совершенно как живую! Лишь чуть припорошенную легкой темной пыльцой - сколько же ей лет?

- Это, Иннночка, я тоже делала для Парижа. С блузками.

И подержав ее в руке, слегка отодвигает от себя и вглядывается, вглядывается, словно прикидывает, КАК ОНА - на груди изящной дамы в сшитой лично ею, Фридой Исааковной, блузочке.

Быстро убирает розу в коробку, кладет в ящик комода и, невысоко подняв руку, как-то неопределенно махнув ею, задвигает ящик. Все.

- Ах, Иннна, ну что вы плачете? Да бросьте...

...От лиц стариков - "глухих одиночек",

С которыми связана юность моя...

Что скажешь о них, современный Тацит?

А я, наглотавшись таблеток и капель,

Любимый с собою везу гиацинт,

Как самую светлую память о папе...

Я еду навстречу новой весне,

Где первый подснежник торчит из-под снега,

Где солнце сидит на высокой сосне

Под синим зонтищем ангарского неба.

Гиацинт (всегда сиреневый) мне всегда весной дарил папа.

Принес и сейчас, протянул дрожащей рукой, улыбнулся.

Короткая толстая ножка. Сочная. Кудрявые сиренево-лиловые барашки-колокольчики, переходящие один в другой, один в другой, и этот запах...

- Ну куда вы, Господи, еще гиацинт тащите! - кричит Юлька, придя с работы, глядя на тьму вещей, которые я должна увезти.

- Она довезет и гиацинт, и вещи, - говорит папа, положив руку на Юлькино плечо, глядя на меня сквозь слезы.

Я вспоминаю, что "Алоа", это из Джека Лондона, - это действительно гавайское слово, но у него там не просто "Алоа", а "Алоа-оэ". Так назывался гавайский гимн, и так назывался один из его рассказов этого цикла.

Гимн этот, это "Алоа-оэ", всегда исполнялся на берегу оркестром при встрече и уплывании кораблей.

В самолете, закрыв глаза, вижу узенький балкончик, где еле умещается табуреточка, на которой я сижу, оставив ноги в комнате, подтащив к открытой двери телефон и, запрокинув голову, гляжу в кусочки невинного молочно-голубого неба, которые просвечивают сквозь густые сплетения ветвей.

Над моей головой и у самого плеча - толстые черно-розовые почки, уже треснувшие... Я хорошо вижу через эти трещинки свернутые зеленые листочки и красные червячки, которыми почки набиты. Вот-вот пробрызнут листвой (..."Набухшие почки готовы пробрызнуть листвой. Идет батальон...", - была у нас в батальоне, в армии, любимая песня... Тогда меня прямо потрясли эти слова:

"пробрызнуть листвой", а сейчас я это так увидела!..