Голубь в Сантьяго   ::   Евтушенко Евгений Александрович

Так разгребал он прошлое, как мусор, дорогу к горизонту заваливший, и так же он шатался, разгребая лопатой политическую грязь, не видя сквозь очки в ошметках грязи, что черенок лопаты перееден давно туда проникшими червями, не слыша издевательских насмешек: "Что ж, разгребай. Всего не разгребешь". А я по Чили ездил вместе с Панчо седобородым старым забулдыгой, огромным "пиньо", бывшим китобоем, и "мухерьего" - впрочем, тоже бывшим, который стал, в грехах своих раскаясь, сентиментальней сотни старых дев. Я обожал его, как всех перекрестных чистосердечных забулдыг планеты не на убогих трезвенниках лживых на них стоит, как на китах, земля. Итак, наш кит, но с прошлым гарпунера так мощно фонтанировал в рассказах, что не хватало одного - приставить хорошего писателя к нему. Единственная в том была загвоздка, что потихоньку он писал и сам. В его рассказах то являлся айсберг, в который вмерз рояль с раскрытой

крышкой, а по клавиатуре, чуть зальделой, порой стучали клювами пингвины и звуки извлекали из нее. То первая любовь его - Матильда, с чахоточным румянцем проститутка, которая была его невестой, но, свадьбы не дождавшись, умерла, а на ее безвременной могиле подружки-проститутки коллективно поставили, не поскупясь на деньги, двух мраморных печальных голубков. В рыбацком городке Пунта-Аренас мы целый день искали ту могилу, но почему-то не нашли ее и побрели к Матилъдиным подружкам, обняв которых, Панчо долго плакал, но больше на могилу не хотел. Два основные состоянья Панчо такие были: ярость или плач. Когда мы пили вместе "Коламоно" ("Хвост обезьяны" - в точном переводе), смесь адскую, где водка с молоком, то Панчо неожиданно пришел на нас двоих в неистовую ярость: "Еухенио, мы пьем и жрем с тобой, а наш народ чилийский голодает!" и так же неожиданно заплакал, Матильдиным подружкам предоставив предлог, чтобы утешить его боль. Хотя его любовь пожрать была с гражданской точки зренья аморальна, а с медицинской - из-за старой язвы опасна, - он и каялся, и ел. Ел все: лягушек, воробьев, моллюсков. Но был влюблен особенно в эрисос в морских ежей, из океана прямо, сырых, с лимонным соком, солью,

перцем, как говорят, пищавших в животе. На пристани рыбацкой в Портамоне он дюжинами брал их прямо с лодки и в судорожной радости глотал. Потом его корежило.

Прибегнув к испытанному методу двух пальцев, своих эрисос поглощал он снова и плакал с их икрой на бороде: "Еухенио, эрисос так прекрасны! Жизнь без эрисос - разве это жизнь!" Когда три дня потом валялся он в больнице местной, корчась

от конвульсий, и не способен к исповедям был, став слушать неожиданно способен, я улучил момент и рассказал историю про юношу Энрике, убившего своим самоубийством и мать свою, и многих самых близких, и голубя на пыльной мостовой. Схватившись за живот двумя руками, как это часто делают при смехе, но в этот раз - от раздиравшей боли, пришел мой друг не в состоянье плача, а в состоянье ярости пришел.

"Какие подлецы!" - "Кто?"

пораженно, поправив его смятую подушку, страдающего Панчо я спросил. "Все подлецы!.. - он прорычал. - Они все сообща его столкнули с крыши". "А голубь?" Но, ответа избегая, "Хочу эрисос!" - Панчо застонал. Мы были с ним на Огненной земле, когда он от эрисос оклемался. Вдвоем на лошаденках шелудивых, покачиваясь, ехали мы с ним вдоль сотен тысяч или миллионов гусей, что прилетели зимовать, но Панчо бормотал себе под нос единственное слово: "Голубь... Голубь..." Застыли мы у старой ржавой драги, бессмысленно склонившейся над речкой. Сказал мне Панчо: "Знаешь, речка эта престранно называется - Русфин. Когда-то русский золотоискатель, как - неизвестно - угодивший в Чили, напился здесь, и драга затянула, схватив его зубцами за рукав.