Голубое и красное   ::   Маканин Владимир Семенович

Растянутая, как балет, шла картина счастливых ее проводов — сначала тоже в зале, затем на лестнице мраморной, с поцелуями крест-накрест и поклонами, и наконец бабка Матрена, сойдя вниз, садилась на телегу, — а он, маленький Ключарев, оставшийся с бабкой Натальей и Мари, смотрел ей вслед и плакал, прощаясь, — прощание затягивая, он подсаживался на телегу и долго ехал с бабкой бок о бок. Довольная собой и счастливым гостеваньем у родственников, бабка Матрена обнимала его и, поцеловав напоследок, говорила: «Стой, Петр, хватит!» — и возница останавливал лошадей, чтобы мальчик спрыгнул с телеги. Вдаль вела пыльная дорога, по которой бабка Матрена теперь уезжала, делаясь все мельче и мельче, вместе с лошадьми и с телегой, и облако пыли уже совсем скрывало ее алую косыночку. (Предвосхищение тающей в клубах пыли косынки удивляло его даже и во взрослом состоянии, когда он вспоминал реальную тающую вдали косынку, но не бабки Матрены, а бабки Натальи. Это уж было наяву, но было позже.) Не постигая вполне, он, однако, чувствовал неодолимую тягу к этому их примирению и все играл и играл, подчас до подступающих к глазам слез, фильм о матери отца и о матери матери. Они без конца гостили. И среди прибытий их и отъездов, встреч у ворот и провожаний, в которых маленький мальчик тоже непременно участвовал как свидетель, если не как соучастник, — среди сладостно знакомого действа, он вдруг оглядывался, и выяснялось, что никакого кино нет и что он шляется в полном одиночестве по тропе, а то и стоит посреди огорода бабки Матрены и рвет сладкие незрелые стручки гороха.



Глава 3

Маленький Ключарев скучал по машинам — в деревне их не было, а все же одна грузовая, каким-то чудом возникшая, пролетев и проскочив махонькую деревню, оставила свой невеселый след: задавила кошку, которых было здесь неисчислимое множество. Кошка валялась на обочине, и деревенские ее попросту не замечали, не заметил и он, но заметили гостьи — Мари и бабка Наталья: обе вдруг шумно о ней, раздавленной, заговорили, и тогда мальчик тоже вспомнил, что действительно валяется возле дороги кошка, — сам видел.

— ...Не понимаю, — клекотала Мари, — русская деревня, насколько уверял Толстой, очень чистоплотна по природе своей, и тогда откуда же это безразличие? Это же недопустимо гигиенически. Это же черт знает что!

— Моя дорогая Мари, граф Толстой не очень-то... — И дальше бабка Наталья заговорила на французском.

... — ответила Мари.

...

Мари вынырнула вновь на взволнованном русском:

— И все же клянусь, Натали, я сама готова пойти и ее закопать. Это же зараза!

— Так и сделаем, Мари, кстати, и пример будет...

Они вели разговор в следующей позиции: старушка Мари читала книгу, вглядываясь близорукими глазами, а бабка Наталья вязала, бабка Матрена, в разговор их не вступая и сидя поодаль, штопала какую-то свою штопку. На время прервавшись, она притащила дров, подтопила печку — и вновь штопала.

И сказала, вставляя свое словцо в общие:

— Конечно ж надо зарыть. Дождутся, что мальчишки в чей-то колодец ее бросят! Вот и болезни пойдут — в Ново-Покровке уж было такое!

Мари всплеснула руками:

— Чудовищно! И ведь действительно будем воду пить — не зная! — Она обратилась к бабке Матрене уже впрямую: — Уважаемая Матрена Дормидонтовна, скажите, на который день колодец прованивается, если бросят кошку, я думаю, лишь на третий, да?

— Шут его знает, — ответила та.

— О Господи! — заохала Мари. — Натали, я, ей-богу, пошла бы сейчас, взяла эту кошку и снесла бы в лесок или в поле, но даже и сто метров расстояния мне кажутся невыносимыми при одной мысли, что, пока ее несешь в руках, вокруг тебя облако микробов...

Бабка Наталья поправила ее:

— Чтобы как следует отнести от деревни, нужно не сто — тут нужен километр целый.

— Ну что ты, Натали, необходимо метров триста, не больше.

— А я говорю: километр!.. Заразу и ветер разносит!

— Триста метров!

— Триста метров — это ничтожно мало, Мари.