Горячее сердце   ::   Шпанов Николай Николаевич

---------------------------------------------

Николай Николаевич Шпанов

Горячее сердце

Я познакомил вас с этим человеком, после того как мы вернулись с востока. Вероятно, вы не хуже меня помните рассказы о том, как он дрался на своём ястребке. Право, я убеждён: умей он справляться со своими порывами, он непременно был бы удостоен звания Героя Советского Союза. А вместо этого вот он смещён: пришлось расстаться с командованием полком. Всем нам — лётчикам его полка было родным и непреложно истинным его утверждение:

— Истребитель, проживший день, не сбив ни одного врата, — «дармоед советской власти».

Эта неуклюжая, но всем понятная характеристика: «дармоед советской власти» висела над нами как постоянный призыв: «бить, бить». И мы били. С утра до вечера наши взоры были устремлены к небу с одним единственным призывом: «Покажись!» И стоило противнику появиться в бледном сиянии знойного неба, как начинался «танц-класс».

Да, мы дрались! Противник должен по сей день помнить неизменное соотношение потерь — три к одному в нашу пользу.

После той кампании Прохор дрался на финском фронте. Я встретил его не скоро. В одесской биллиардной он с ожесточением заколачивал шары так, что лузы вылетали вместе с кусками бортов.

— Ты можешь понять меня? — мрачно сказал он, когда мы за стаканом вина справляли нашу встречу. — Худо мне.

— Может быть, не так уж худо? — сказал я. Он помотал своей тяжёлой, словно вырубленной топором головой:

— Худо. Я — «дармоед советской власти»! Это надо понять. Полгода гнию на границе, рубать не велят!

— Не велят — значит, так нужно, — возразил я, — значит, это в порядке вещей.

— У тебя всегда все в порядке, — огрызнулся Прохор. — По полочкам разложено: тут нужно, там не нужно. Я так не могу. Я же знаю: эти скрипки рано или поздно нам свинью подложат. Так дайте же мне рубануть. Знаешь, какие у меня ребята в полку?

— Представляю себе. Подобрал?

— Х-ха!

— Потерпи.

— Разве это жизнь для истребителя: глядеть, как скрипки на той стороне границы елозят, и не сметь рубануть? Эх, только одно и остаётся: сплясать с горя. А ну, старик, есть у тебя «Лявониха» [1] ?

Пластинка его любимой «Лявонихи» нашлась, и мы сплясали. Снизу пришли просить пощады: танец был жестоким испытанием для соседей.

С тех пор я его не видел. Мне говорили, что он снова был отрешён от командования частью. Случай был такой, какой и должен был с ним произойти: «скрипач» перелетел бессарабскую границу и углубился в нашу сторону. Таких велено было принуждать к посадке. Важно то, что приказ был ясен: сажать. Но на этот раз дело шло уже к вечеру, и, если верить Прохору, румынский самолёт мог уйти от нашего звена, пользуясь надвигающейся темнотой. А Прохору только этого и нужно было: он рубанул. От скрипача остались обгорелые обломки. Прохор редко мазал.

Никакие оправдания не помогли. Прохора лишили командования частью.

Помнится, за прощальным стаканом он заверил меня, что исправится, и поделился своими успехами в новом деле: он тренировался в работе ночью.

— Чтоб ни днём, ни ночью… Понятно?

— Чего понятней!

Прошло не менее года. Мы не видались. И вот я столкнулся с ним — он командует частью ночных истребителей. Часть на блестящем счёту.

— «Дармоедов, советской власти» у меня нет, — с гордостью заявил он мне.

Дело было у меня дома, и никто не мог нам помешать поставить «Лявониху». Тяжёлые сапоги Прохора гремели на весь дом. Я с восхищением глядел на неунывающего гиганта.

— А ты все такой же, — сказал он, словно жалеючи, — цирлих-манирлих. Да ты уж не немец ли, а? Впрочем, знаешь, что касается порядка, я тоже… того: изменился. — Он многозначительно поднял крепкий, как сук, палец. — Порядок у меня теперь на первом плане.