Государевы ямщики   ::   Короленко Владимир Галактионович

В голосе его слышалось столько глубокой грусти, что мне стало вдруг не по себе, как будто я был виноват в чем-то. Зачем я только что с таким увлечением рассказывал ему о далекой стране, куда мы едем? Пройдет месяца два или три, и я буду там, в этом широком белом свете, а этот странный молодой станочник с глубокими черными глазами все равно останется здесь, у своей "пестрой столбы", среди этих красивых, но мертвых и бесплодных камней, над пустынной рекой.

После этого с версту мы проехали молча. Лучи на камнях угасали, в ущельях залегали густые сумерки, насыщенные туманами, которые в Сибири называют красивым словом "мороки". В воздухе быстро свежело. Шаг лошади гулко раздавался по перелескам.

- На Титаринском станке опять, видно, писать будешь? - спросил Микеша, с любопытством поднимая на меня свои наивные глаза.

- Зачем? - спросил я, несколько удивленный.

- Не дадут лошадей, - пояснил он. - Титаринские станочники - не народ, а дьявол. Не пишешь - не дают, пишешь - боятся. Пиши! Я смотреть буду...

- Не отставай! Не отста-ва-ай! - донесся издалека протяжный окрик передового ямщика.

- Ударь, - сказал Микеша. - Ночь придет...

Я тронул лошадь поводом, но, пробежав несколько сажен, она вдруг шарахнулась в сторону, так что я едва усидел. Впереди на дороге, прямо перед нами, стояли на коленях две человеческие фигуры.

- Батюшка, кормилец... ваше сиятельство!.. - услышал я два гнусавых, лицемерно жалобных голоса. - Не дай пропасть душам христианским...

- Ва-ш-ше высоч-чество! - подхватил другой. - Помираем... Обносились, оголодали...

- Бродяги, - спокойно сказал Микеша, остановившись у моей лошади и с обычным своим внимательным любопытством присматриваясь к приемам бродяг и к тому действию, какое они окажут на меня... Вид у бродяг был действительно ужасный, лица бледные, в голосах, деланно-плаксивых и скулящих по-собачьи, слышалось что-то страшное, а в глазах, сквозь заискивающую и льстивую покорность, настораживалось вдруг что-то пристально высматривающее и хищное.

Я дал серебряную монету и вынул кусок хлеба из переметной сумы. Оба схватились за хлеб, и в голосах их послышалась радостная благодарность. Отъехав на некоторое расстояние, я заметил, что Микеша остановился и дружелюбно, как с знакомыми, беседует с варнаками. Впрочем, через несколько минут он опять присоединился ко мне.

- Сколько дал? - спросил он у меня и, получив ответ, прибавил: - Хитрый варнак. Глаза закатит - слепой делается, ногу подогнет - хромой делается... Одного в лесу встречает тебя - горло перервет, пожалуй. А тут ногам кланяется.

- Ты их знаешь?

- В тайге встречал, чай варили... Этот Иван - умнай, беда! Говорит: царю помогал, деньги делал. Не знаю - правда, не знаю - хвастает... В остроге много сидел.

И, пройдя еще несколько сажен, он прибавил задумчиво:

- В остроге человек много сидит, умнай бывает...

Он вздохнул... Мы опять ехали под скалами, и лицо его мне было видно довольно плохо в вечернем сумраке. Но в его голосе слышались ноты такого же почтительного удивления к острожникам, какое он выказывал по поводу моего писания...

Через полчаса стало уже совсем темно. Вверху угасали еще в синем небе последние отблески заката, но в затененной ленской долине стояла тьма... Вдруг мой спутник издал легкий гортанный крик удивления и вскочил сзади на круп моей лошади.

- Гони! Скорей! - сказал он.

- Что такое?

- Огонь! Слепой ты, что ли?

Действительно, вглядевшись в темноту, я заметил впереди слабые отблески переливавшегося, как дыхание, огня... Горело где-то в стороне, в ущелье...

- Островский горит, поселенец, - сказал Микеша, всматриваясь вперед и усиленно колотя по бокам лошадь пятками своих торбасов.