И слово было Вэйзмир   ::   Ольшевский Рудольф

---------------------------------------------

Ольшевский Рудольф

И слово было 'Вэйзмир'



Рудольф Ольшевский

И СЛОВО БЫЛО "ВЭЙЗМИР"

Двор еще спит, когда Семен Гузман в майке "Динамо" и в сатиновых брюках садится верхом на тумбу водопроводного крана под большим каштаном, тень от которого даже в жаркий день такая густая и свежая, что ее можно резать на куски и продавать для охлаждения зельтерской воды.

А что вы думаете? Открыть коммерцию прямо здесь, рядом с домом на улице Чижикова, где никакие фанты-шманты так и не заменили запотевший стакан газировки с двойным клубничным сиропом.

Семен сидит на тумбе и думает, чувствуя, как в нем появляются мысли.

Сегодня бывший день солидарности бывших трудящихся. Сейчас вместо него празднуют пасху. Даже две пасхи. Сначала еврейскую, мутную и тягучую, как глаза у Фимы, двоюродного брата Семена, когда он рассказывает, как всю жизнь проработал "мастером -- золотые руки" на швейной фабрике имени Воровского, а теперь получает пенсию, на которую можно купить несколько килограммов тахинной халвы. Фима ее терпеть не может, но купил бы и отдал президенту Кучме с одним условием -- чтобы он всю ее съел на глазах у Фимы.

Если бы не тетя Бетя в Израиле и дядя Моня в Америке, которые не Рокфеллеры, но понимают, что капитализм в Одессе -- это еще хуже, чем социализм в Тирасполе, то пришлось бы Фиме вставленные до перестройки зубы класть на полку не только в переносном, но и прямом смысле.

Затем приходит православная пасха, и каштан зажигает свои белые свечи. Таки да антисемитское дерево -- где оно было раньше. А горлицы начинают кричать прямо с утра : "Чекушка! Чекушка!" Умная птица -- знает, кто что пьет. Их голоса будят Алексея из десятой квартиры. Он высовывается из окна.

-- О, кого я вижу! Сема, ты слышишь, чего требуют эти птицы? Мы должны выпить, сегодня же праздник.

-- Позже, Алеша, позже. Я сейчас занят.

-- Ну ладно. Тогда я еще посплю. И что бы я делал без тебя? Больше в этом дворе выпить не с кем.

Из открытых окон вылетают посапыванья. Они пахнут дешевым одеколоном и затвердевшим потом, жареными перцами и чесноком от холодца, прозрачного по краям тарелки, как море в Лузановке, когда сезон купания еще не начат. Посередине холодца возвышается обычно куриная попка, напоминающая остров Березань, на котором, не про нас будет сказано, расстреляли лейтенанта Шмидта. Семен знает эти места. Одно время он работал рыбаком.

Из крана, на котором он сидит, капает вода, иногда прорываясь тонкой струйкой. Со стороны может показаться, что Семен справляет малую нужду. Однако, боже сохрани осквернять ему питьевое место. Тем более, что общественный туалет рядом. Это могут определить по запаху даже посторонние, хотя специально для них на стене из ракушечника большими буквами написано: "Клозета во дворе нема."

Хорошую когда-то выпускали краску. Сколько там ее выпросил бывший дворник у лейтенанта Гуркина, который на углу писал, что "квартал проверен, и мин больше нет." А вот не выцвела краска, не потускнела. Хватило ее и даже немножко осталось, чтобы Толик Шац на противоположной стене написал : "Милка Ройтман из соседнего двора -- сука!" Милка давно уже с палочкой ковыляет и вряд ли без бинокля разглядит, что там о ней написал Толик, который умер в прошлом году от инфаркта. А вот надпись на стене осталась такой, как будто ее сделали только вчера.

Когда в Одессе было не опасно, Гузман ходил в еврейскую школу. Но судя по образованию Семена, видимо, опасно в Одессе было почти всегда. То город занимали петлюровцы, то на семьдесят лет его оккупировали большевики. Единственное, что он успел прочесть и хорошо запомнить -- это "Пятикнижие".