Ипатия   ::   Маутнер Фриц

Юлиан был, может быть, хорошим солдатом, но не великим полководцем. Должно быть, персы получали информацию из самой императорской свиты. Ничто не удавалось, нигде враг не останавливался для битвы, персидская армия и весь персидский народ со своим скотом и запасами продовольствия уходили дальше вглубь страны, оставляя императорское войско наедине с пустыней: если римляне занимали город, то последний через несколько часов со всех сторон охватывало пламя.

Вскоре наступил ужасный день, когда цезарь, вступивший со своим арьергардом в узкое ущелье, был внезапно атакован многочисленными отрядами неприятеля. Юлиан как бешеный бросился навстречу врагу и откуда-то сбоку получил смертельный удар. В предсмертный час при нем оставался ученый Либаний, и его записки сохранили мир последние слова римского императора. Юлиан хотел рукой остановить хлынувшую кровь, но скоро он отбросил ее к небу, как бы принося самого себя в жертву гневу нового Бога. Затем он откинулся назад, смертельная бледность покрыла его лицо, и прошептал: «Теперь ты победил, галилеянин!».

К своему письму Либаний прибавил проклятия в адрес убийц своего повелителя.

На трон вступил новый император, а скоро его сменил другой. В Александрии их знали только по именам и все еще хотели угадать имена убийц императора Юлиана. Говорили, что персидский царь обещал огромное богатство тому из своих солдат, кто поразил римского императора. Но ни один перс не заявил о своем праве на награду. Рассказывали, что там, откуда получил император роковой удар, не было персов. Два дня не осмеливался александрийский архиепископ покидать свой дом, так как чернь угрожала побить его камнями и открыто объявляла убийцей императора. Но вот из Константинополя пришел корабль с золотом для александрийских церквей и новыми манифестами, называвшими императора Юлиана отлученным и богоотступником. Тогда архиепископ открыто выступил перед всем народом в своем соборе и отслужил обедню; александрийская чернь собиралась на улицах и насмехалась над бедными солдатами, возвратившимися из несчастливого похода больными, ранеными и искалеченными.

Один из возвратившихся солдат, разжалованный знаменосец какого-то Дунайского кавалерийского полка, долго исповедовался в частной приемной архиепископа Афанасия. Никто не знал ни его, ни величественную белокурую женщину, бывшую рядом с ним, однако его называли убийцей императора и не желали терпеть в городе. Но солдат, горделиво откинув черные косы и упрямо гладя заплетенную бороду, молился во всех церквях и подыскивал жилье для жены, добытой где-то в Германии. Наконец, он нашел его в доме, покинутом людьми, но населенном привидениями, в доме похожем на замок, стоявшем за городской стеной между египетскими парками и кладбищем, между храмом Сераписа и городом мертвых.

Маленькой Ипатии казалось одинаково забавным и то, что выстукивал марабу под ее окном, и то, что снова и снова печально повторял отец у ее колыбели. «Ты победил, галилеянин!». Она улыбалась, когда отец стоял рядом с ней, и смеялась, когда птица-философ безбоязненно влезала в ее окно.

Пусто стало в Академии со дня смерти императора. Не сколько месяцев трепетали профессора перед надменностью архиепископа Афанасия, но из Константинополя пришел приказ ничего не менять в существующем порядке, предоставив учителей-язычников медленному вымиранию.

Уныло и пусто стало в залах и дворах знаменитой школы. Снаружи заново воздвигнутый и раззолоченный крест собора возвышался над крышей обсерватории.

Как раз под обсерваторией находилось маленькое служебное помещение профессора Теона. Его соседом был математик. Теон жил и работал в своей рабочей комнате; спальню он отдал ребенку и его кормилице.