Исповедь школьника   ::   Золотов Женя

) Я кружился под душем, брызгая во все стороны (все равно ванна была отгорожена голубой занавеской) и во все мальчишеское звонкое горло распевал «Барселону», которую прекрасно помнил наизусть, потому что у дедушки на даче был патефон, и он все время крутил старые довоенные пластинки, и это танго в том числе. Я плескался и пел:

В Испании родной, когда утихнет зной,

Синеет неба даль и пахнет миндаль.

В Испании родной, когда утихнет зной,

Я жду свидания с тобой!

Ночь наступает, все затихает,

Выйди, побудь со мной!

Простые, искренние слова песни были мне сейчас особенно близки. Я пел, запуская руку за занавеску, в блюдо с печеньем. Часть слов тонула в неразборчивом мычании: надо было успеть прожевать сразу все, пока печенье не намокло в руке. Я пел, возможно, заменяя некоторые слова, в соответствии с моим особым случаем:

Спустился вечер, и Барселона

Гитары звоном волнует кровь.

Давай, скорее, сойди с балкона,

Я ждать не в силах, моя любовь!

Пел я, отключая воду:

Звук серенады тебя разбудит.

Набрось свой плащ и забудь про сон

С тобою вместе нам так сладко будет!

Приди скорее, я так влюблен!..

(Возможно в подлиннике вместо «плаща» стояла «мантилья», но юноши в Испании не носили мантильи — они носили плащи).

Я весь мокрый, сдвинул в сторону занавеску и с грохотом ступил на деревянный настил, на мохнатый резиновый коврик и победоносно повернулся к зеркалу. Высокий, худой, загорелый мальчик со слипшимися, отросшими за лето светлыми волосами, с которых по всему телу льются ручейки воды, с блестящим браслетом часов на руке. Здорово загорел. Когда после лета смотришься первый раз в зеркало в городской квартире, особенно заметно. Если волосы чуть-чуть подстричь, вот так, то будет лучше.

Жалко, сегодня уже не успел (восемь минут седьмого). Если подстричь вот так, несомненно, будет красивее. Лет семнадцать можно дать, если надеть темные очки. Я попробовал сделать холодное, жесткое лицо, повернувшись в полупрофиль, и напряг мышцы, согнув руки, как культурист. М-да, до Леньки мне далеко. Хоть я был хорошо сложен, но все равно, внушительности не хватает. Ну и что — и очень хорошо: зато я, например, мог медленно сделать «мостик» из положения стоя, или «шпагат», продольный и поперечный, и любое упражнение на гибкость, а уж по части бега и плавания мы точно друг другу не уступаем. Я смочил лицо отцовским одеколоном «Икс Эс» от Пако Рабанна и взялся за пластмассовую щетку для волос. Отец говорит, что это у нас наследственное, тонкая кость, поэтому такая фигура. Так что каждому свое.

Опоясав бедра широким махровым полотенцем, я вышел из ванной, и, шлепая мокрыми резиновыми тапочками по паркету, направился в свою комнату к шкафу, выбрать подходящий костюм. Повесив полотенце на открытую створку шкафа (и отражаясь сразу во всех вариантах в разных его полированных плоскостях, ослепительно перерезанных солнечными лучами), я взял чистые белые трусики, белые носки и крахмальную белую рубашку. После секундного колебания снял с вешалки свой самый лучший костюм от Армани: узкий, облегающий черный пиджак на восхитительно-прохладной, бледно-полосатой подкладке и идеально выглаженные белые брюки. (Затрудняюсь сказать, сколько стоили отцу мои костюмы, но все равно испытываю глубокое чувство благодарности). Необходим и галстук. Я выбрал вот этот, от Версачи: темно-синий с белыми полосками по диагонали. Элегантно, и вместе с тем выдержанно. (Знаете, как важны все эти подробности, когда готовишься к такой встрече, поэтому потерпите немножко).

Открыл дверь в комнату отца. Он лежал на диване в пижаме и читал английскую книгу со статуей Венеры на обложке. Бутылка пива на столике, сигарета в пальцах. Он взглянул вопросительно, когда я подошел.

— Что, красавчик?

— Пап, я в кино.

— Да, — он кивнул.

— На девятнадцать.

— Да. Что-то еще?

— Завяжи?.. — вкрадчиво попросил я.