Ярлык Великого Хана   ::   Каратеев Михаил Дмитриевич

– Страшен сон, да милостив Бог,– беспечно ответил Василий.– Ну, да не о том сейчас речь, я так смекаю, что Лаврушка правду сказал: брянцы со всем полоном в наших лесах заночуют. Прямо на Брянск они от Бугров не дойдут: Пашка Голофеев не дурак и разумеет, что на этом пути мы их легко перехватить можем. Скорее всего, пойдут они правым берегом Ревны и, не доходя Десны, лесом срежут к переправе у Свенского монастыря. Ты как мыслишь?

– Мыслю, как и ты, больше им переправиться негде. От Бугров туда поприщ пятьдесят, – до ночи они с полоном и половины того не пройдут. Стало быть, настигнуть их не столь трудно.

– Добро! Как месяц взойдет, так и выступим. Бери две сотни воев да скажи, чтобы хорошо подкормили коней: пойдем быстро и налегке. Лаврушке дашь саблю либо копье, что пожелает. А все прочее он завтра сам добудет,– видать, парень не промах. Ну, так с Богом!

– Иду, княжич. Все будет исполнено.

Боярин Шестак с трудом дождался окончания молебна. Он, по привычке, истово крестился и клал поклоны, как и все, но смысл происходящего и возгласы протопопа проходили немо его сознания. В груди его кипели гнев и возмущение. Дерзости княжича давно были боярину не в диковинку, но сегодня он был задет особенно чувствительно: род его и впрямь был не слишком знатен, а небольшую вотчину, унаследованную от отца, он увеличил во много раз, пользуясь всякими средствами. Были среди них и такие, о которых боярин сам не любил вспоминать и уж совсем не терпел, когда на них намекали другие.

По окончании молебна он нарочно задержался в крестовой палате, вступивши в долгую беседу с отцом Аверкием, когда все разошлись,– вышел в горницу и приоткрыл дверь в княжью опочивальню. Старый князь неподвижно лежал под божницей, глаза его были закрыты, грудь дышала ровно. Казалось, он мирно спит.

На широком ларе у окна, подстелив овчину, спал постельничий Тишка, Знахарь сидел у изголовья княжьей постели и поднял голову на скрип открывшейся двери.

– А ну, выдь сюда, Ипат,– поманил его в горницу боярин.– Хочу распытать тебя о здравии князя,– сказал он, отводя ведуна к дальнему окну.– Сказывай, будет он жив?

– Сегодня смерть мимо прошла, – уклончиво ответил Ипат,– а когда возвернется за князем, о том лишь Бог ведает. Может, завтра, а может, допрежь того и всех нас посетит.

– Ты не виляй языком, колдун! Сказывай правду!

– Не гневайся, боярин. Сам ведаешь, бывает правда, за которую и батогов получить недолго.

– Коли правду скажешь, меня не бойся, а бойся, коли солжешь: за тобою я тоже кое-что знаю. Сказывай как на духу: выживет князь?

– В эти дни не умрет, но недолго протянет, – подумавши, ответил Ипат.– Жизнь его теперь на волоске: чуть что и оборвется.

– Истину кажешь?

– Истину, боярин. Больше как три месяца едва ли проживет.

Шестак замолчал и задумался, ероша толстыми пальцами редкую рыжую бороду. Потом, пристально глядя на ведуна, спросил:

– А сын твой Ивашка тут?

– А где ему быть? Вестимо, тут.

– Он, поди, не забыл еще, как княжич Василей летось его при девках плетью отходил?

Ты это к чему, боярин?– насупившись спросил Ипат. А вот к тому. На большое-то княжение али не Василей ныне сядет?

– Знамо, он. Ну и что?

– Да ништо… Ты вот что, Ипат: сей же час снаряжай своего Ивашку в Козельск. Коня пусть возьмет на моей конюшне. Накрепко накажи ему пересказать князю Титу Мстиславичу мое слово: старшой-де братец его, князь Пантелен Мстиславич, вельми плох и больше как до Покрова не протянет. Разумеешь?

– Разумею, боярин. Будет сделано.

– Да гляди, язык закуси покрепче и сыну накажи тож, А то у княжича рука тяжелая, чай, твой Ивашка помнит! Пусть не жалеет коня и гонит во весь дух. За три дня обернется, полгривны ему от меня. Да еще пусть скажет козельскому князю, что невдолге я и сам к нему буду.