Как из казни устраивают зрелище   ::   Теккерей Уильям Мейкпис

Так например, "Обзервер", всегда отличающийся неподражаемым сарказмом и известный своей непримиримостью по отношению к "Морнинг геральд", пишет: "Курвуазье умер. Он вел подлую жизнь и умер, как подлец, с ложью на устах. Мир праху его. Мы не нападаем на мертвых". Какое великодушие! Далее "Обзервер" обращается к "Морнинг геральд": Fiat justicia ruat coelum {Да свершится правосудие, хотя бы рухнуло небо (лат.).}. Но хватит о "Морнинг геральд".

Мы цитируем "Обзервер" по памяти, там говорится, вероятно, следующее: De mortuis nil nisi bonum; {О мертвых хорошо иди ничего (лат.).} или Omne ignotum pro magnifico; {Все неизвестное надо считать прекрасным (лат.).} или Sero nunquam est ad bonos mores via; {Никогда не поздно вступить на путь добронравия (лат.).} или Ingenuas didicisse fideliter artes emolit mores nee sinit esse feros; {Добросовестное изучение благородных искусств смягчает нравы и не позволяет им быть жестокими (лат.).} любое из этих метких древнеримских изречений может быть применено к данному случаю.

"Мир праху его, он умер, как подлец". Это звучит вполне великодушно и разумно. Но в самом деле, умер ли он подлецом? "Обзервер" не хочет тревожить его душу и тело, руководствуясь, по-видимому, добродетельным желанием предоставить мир его праху. Неужели же достаточно двух недель после вынесения приговора, чтобы преступник мог раскаяться? Разве не вправе человек требовать еще неделю, еще полгода, чтобы искренне почувствовать свою вину перед тем, кто принял смерть ради всех нас? Именно ради всех, и пусть это помнят, а не только ради господ судей, присяжных, шерифов или ради палача, который тянет за ноги осужденного, но и ради этого самого осужденного, какой бы он ни был убийца и преступник и которого мы убиваем за его преступление. Но разве мы хотим убить его душу и тело? Боже избави! Судья в черной шапочке усердно молится, чтобы небо смилостивилось над осужденным; но при этом он должен быть готов к тому, что в понедельник утром его повесят.

Обратимся к документам, которые поступали из тюрьмы от несчастного Курвуазье за те несколько дней, что прошли между вынесением приговора и приведением его в исполнение. Трудно представить себе что-либо более жалкое, чем эти записки. Вначале его показания неверны, противоречивы и лживы. Он еще не раскаялся. Его последнее показание, в той его части, где рассказывается о преступлении, кажется вполне правдивым. Но прочтите все остальное, где говорится о его жизни и о преступлениях, совершенных им в юности. О том, как "лукавый попутал меня и совратил с верного пути", и вы увидите, что это пишет душевнобольной и неполноценный человек. Страшная виселица непрестанно стоит у него перед глазами, его обуревают ужас и раскаяние. Священник не отходит от него; ему подсовывают душеспасительные брошюрки; денно и нощно ему твердят о чудовищности его преступлений и убеждают раскаяться. Прочтите его последние показания. Господи, сердце надрывается, когда читаешь их. Страницы испещрены цитатами из Священного писания. То и дело встречаются обороты и выражения, заимствованные из религиозных брошюр (я совсем не хочу неуважительно отзываться об этих столь похвальных во многих отношениях изданиях), а мы слишком хорошо знаем, каким образом усваивается подобный лексикон: несчастный узник жадно впитывает и подхватывает его от неотлучно находящегося при нем священника, а потому употребляет невпопад.

Но убийство - такое чудовищное злодеяние (тут-то и возникает дилемма), что если человек убил человека, вполне естественно, что он должен и сам быть убит. Это естественно, что бы там ни говорили безмозглые филантропы. Это прекрасное слово, выражающее сущность определенного мировоззрения, и притом - христианского. Убей человека, и ты, в свою очередь, должен быть убитым, это непреложное sequitur {Следствие (лат.).}.