Как соловей лета   ::   Ваншенкин Константин Яковлевич

Крепления были подогнаны как следует: сшитый крепкой дратвой носковой ремень, узкий, по мерке, чтобы нога не протискивалась до подъема, а к ремню прикручена мягкой проволокой резиновая аптечная трубка, захватывающая валенок за пятку и держащаяся особенно прочно, если у валенок подшиты задники.

Стуча разъезжающимися лыжами по плотно утоптанной улице, мы углублялись в лес. Коля, если бывал свободен, всегда присоединялся к нам. Я неплохо тогда ездил на лыжах. Именно не ходил, а ездил, съезжал с гор, удерживаясь на ногах там, где падали многие взрослые, прыгал с небольших самодельных трамплинчиков, присев на корточки, пролетал под преграждающими путь низкими еловыми ветвями, сев верхом на палки и тормозя таким образом, благополучно спускался с длинной крутизны Лысой сопки. Я объясняю эту устойчивость своим малым тогда ростом. Но и мне, разумеется, случалось падать, да еще как, и терять на склоне лыжу и ломать лыжу и палки.

Но в тот день мы не собирались кататься с гор. Стояла уже середина недолгого зимнего дня, неожиданно дали ток, и на улице зажглись все фонари. Идя друг за другом, мы углубились в лес.

Сразу за нашими домами начинался постепенный подъем, долгий, но нетрудный. Идти было лишь чутьчуть тяжелее, чем по ровному месту, но зато обратно, хорошо разогнавшись по накатанной лыжне, можно было мчаться без особенных усилий до самого дома.

Уже слегка смеркалось, было тихо, и мороз, как обычно, не замечался, но рука в рукавичке уже сама то и дело трогала нос и скулы. Наушники у шапок были опущены, и мы, конечно, были не в лыжных костюмах, а в шубейках.

Мы мерно и ходко шли друг за другом, впереди Коля, за ним Юрка, за ним один рыжий парень – Юркин сверстник и бывший одноклассник – и последним я. Мы шли вверх по нетрудному подъему, по хорошей, аккуратной лыжне, со следом от лыжных бороздок посередине, мимо огромных сосен. Извилины в их коре были забиты снежком и морозом.

В тайге уже стояли лиловые морозные сумерки. Мы вышли на поляну, откуда и собирались повернуть назад, и остановились. До дома было километра три с половиной, четыре.

Мы не очень устали, но все же отдыхали, наклонившись вперед и навалившись плечами на палки, и спорили, кому теперь ехать впереди. Дело в том, что под уклон лыжня несла хорошо и идущим первыми нужно было работать, чтобы на них не наезжали задние.

Мы лениво спорили, кому ехать впереди, а над вечерней уже, зимней поляной за вершинными сосновыми ветвями горела звезда. Она горела так остро, будто это была не целая звезда, а осколок звезды. И ведь сколько прошло лет – больше тридцати – и каких лет, а я все помню, все вижу эту звезду в вышине над поляной.

Мы спорили, и тут совсем близко, почти рядом, раздался хриплый, какой-то сперва надтреснутый вой, который, однако, тут же несколько выровнялся, и к нему, как след в след, подстроились еще два или три, повыше. И, забыв обо всем, слыша только этот чудовищный, такой реальный звук, мы кинулись на лыжню – первым, кажется, Юрка, за ним рыжий, или наоборот. Я замешкался, у меня одна лыжа попала носком под другую, но Коля наступил на нее, помог вытащить, подтолкнул в спину и крикнул страшным шепотом: «Давай!»

И я покатился по пологому спуску, меж черных сосен, вниз, домой, домой, а за спиной, тоскливо и жутко звучали в морозной тайге слитные звериные голоса.

Но между ними и мной еще шуршали Колины лыжи, и свистел, толкал меня в спину его голос: «Давай, давай! Молодец!»

И я всем телом слушал этот жуткий вой и этот свистящий голос, и мчался, мчался, потому что я хотел жить, видеть мать и отца, ходить в школу. Я жаждал, я желал, я ждал этого, может быть, как соловей лета. Как соловей лета. Как соловей лета. Даже сильней.