Карандаш плотника   ::   Ривас Мануэль

Ну-ка, модник, поди теперь пошей да покрои!

А ты не пугайся, девушка, и такое бывало, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. Один из тех ребят сам мне поведал, как пошел выразить соболезнование вдове и положил ей на ладонь палец мужа. Она его по обручальному кольцу узнала.

Начальник тюрьмы очень переживал из-за таких историй; говорили, что в тюрьме сидят несколько его старинных друзей. Так вот, в ту ночь он сам попросил Эрбаля отправиться с командой расстрельщиков. Отозвал его в сторону. В руке часы, а рука-то дрожит. И едва слышно проговорил: Пусть он не мучается, Эрбаль. Но даже тут начальник не мог не порисоваться. Зашел вместе с командой в камеру. Художник, сказал он, вы свободны, можете выходить. А на башне Беренгела колокол только что полночь пробил. На волю в двенадцать ночи? – спросил художник недоверчиво. Выходите, выходите, некогда мне с вами разговоры разговаривать. А фалангисты смеются, дожидаясь в коридоре своего череда.

Эрбалю задание трудным не показалось. Потому, что он, когда приходилось убивать, вспоминал своего дядю-охотника, того, что придумывал зверям имена. Зайчих называл Хосефинами, лисов – донами Педро. И еще потому, что он проникся к художнику уважением. Художник был настоящим мужчиной. Он не раз попадал в эту самую тюрьму и всегда держал себя с тюремщиками так, словно то были капельдинеры в кинотеатре.

Художник ничего не знал об Эрбале, а вот Эрбаль о нем кое-что слышал. Говорили, будто его сынок в компании с другими молокососами обстрелял камнями дом одного немца, из тех, что были за Гитлера, а в Сантьяго этот немец давал уроки своего языка. Юнцы разбили ему все окна. Рассвирепевший немец явился в комиссариат и повернул дело так, будто это был настоящий международный заговор. В скором времени туда же пришел художник, притащив за руку сына, мелковатого и нервного мальчугана с выпученными от страха глазами. Отец сообщил, что парень – участник нападения. Даже комиссар лишился от такого дара речи. Заявление он принял, но потом велел обоим, отцу и отпрыску, идти куда подальше, да побыстрее.

Вот таким честным человеком был художник, сказал Эрбаль Марии да Виситасау. А схватили мы его среди первых. Он очень опасен, предупредил сержант Ландеса. Опасен? Да он мухи никогда не обидел. Эх, знали бы вы, загадочно ответил Ландеса. Это ведь он плакаты рисует, то есть делает наглядными и доходчивыми все их идеи.

Сразу после начала мятежа, поднятого Франко, в тюрьму доставили самых важных республиканцев. Были люди и помельче, но только те, чьи имена значились в таинственной черной книжке сержанта Ландесы. Тюрьма в Сантьяго, известная под названием «Фалькона», располагалась на задах дворца Раксоа, на склоне холма, который спускался к площади Обрадойро, прямо к собору, так что, вздумай кто прорыть там туннель, уперся бы прямо в крипту Апостола. Оттуда же начинался так называемый Инферниньо, или Маленький Ад. Каждый средневековый собор, каждый большой храм Божий непременно имел поблизости свой Маленький Ад – греховное место. Как раз за тюрьмой располагался Помбаль, иначе Голубятня, район красных фонарей.

Стены тюрьмы были сложены из каменных плит, теперь поросших мохом. Для тех, первых, арестантов преддверием смерти, к счастью, если можно, конечно, так выразиться, стало лето. Зимой тюрьма превращалась в воняющий плесенью ледник, и воздух там был тяжелым, как мокрые прелые листья. Но пока о зиме в «Фальконе» еще никто не думал.

В те первые дни все вели себя вполне сносно – и заключенные, и тюремщики, совсем как путешественники, которых авария застигла на обочине жизни и которые ждут: а вдруг удачным поворотом какого-нибудь рычага мотор опять заведется и поездку можно будет продолжить.