Кинкаху   ::   Астуриас Мигель Анхель

Но я замолчу, если ты подождешь, пока я выйду отсюда! Я не хочу быть погребенным в этой мрачной пещере!

– Выходи, да поживее… – зарычал ягуар на сверчка с горячими коричными глазками, он не смог его запугать, заставить унолкнуть стрекочущие углы подземелья. – У меня нет сил ждать, я хочу съесть добычу!…

Пение сверчка стало потихоньку вылезать из пещеры. Ри-и-и… Ри-и-и… Ри-и-и… – слышалось ближе и ближе.

И замерло у самого выхода:

– Но смотри, как только я выйду, я уже выхожу, рухнет пещера, которая держится на моем пении…

Хищный зверь вместо ответа хлестнул себя хвостом по бокам. Оба удара отдались многократным эхом в темной-претемной пустоте.

– Ри-и-и!… Ри-и-и!

Больше ничего Кинкахýне видел, закрылись огромные веки отвердевшей глины. Больше ничего он не слышал. Воткнулись огромные пробки отвердевшей глины. А его самого придавила тяжесть отвердевшей глины, душившей его, обращавшей в камень.

Он не стал умершим. Он стал исчезнувшим. Это его утешало. Хотя он и не добрался до Календарных Врат. Но ему непременно надо было свершить над собой ритуал или, пусть так, самому исчезнуть, чтобы его кости наполнились не тишиной, а музыкой, чтобы его кости взяли и превратили во флейты, а из его черепа сделали бы маленький барабан.

(О, храбрые духом,

слушающие истории про Кинкахý!

Это – первая, а их сотни!…)

– Кто меня бьет? – спросил Кинкахýиз своего глиняного панциря, твердого, как камень.

– Ты не знаешь, кто тебя бьет?… – отвечал будто бы голос ягуара, но ягуар был раздавлен камнями в пещере, которая держалась на пении сверчка.

– Нет, я не знаю, кто меня бьет.

– А надо бы знать! – отвечал голос, и по рычанию, более золотистому, чем ягуарье, Кинкахýпонял, что то была пума.

– Я подожду, пока пойдет дождь и размочит твою глиняную кору.

– А небо чистое или в тучах? – Голос у Кинкахýдрожал. Придется умереть. Умереть. Да, это страшно – знать, что придется умереть. Почему не оставят его здесь в покое, погребенным, почти исчезнувшим и готовым исчезнуть совсем?

Он было заплакал, но скоро понял, что слезы могут размягчить его глиняный панцирь и пума приступит к пиршеству.

– Нет, я не должен плакать! – говорил он себе, но все плакал и плакал, потому что никто и ничто не в силах остановить слезы того, кто собирается умереть.

– А небо чистое или в тучах? – И в нем воскресала надежда. – Ты мне не ответила. – Вся его надежда была на то, что день выдастся безоблачным.

– Собираются тучи… – Ответ пумы был краток и лжив.

– Ах, негодный сверчок, мой пещерный спаситель, будь ты проклят, лучше бы дал сожрать меня ягуару, потому как человеку едино, кто его съест, ягуар или пума, но по крайней мере ты не смог бы меня обнадежить тем, что капли воды, которых больше, чем звезд на небе, с тобой заодно и мне помогут спастись. А теперь получилось наоборот, они не защитят меня, как ты тогда говорил, а размочат мой глиняный панцирь, и пума меня разорвет на части.

От нетерпения пума стала рвать на себе усы. Кисточкой хвоста достала до своих клыков и стала ее жевать, всю обслюнявив от голода… правда, не очень сильно ее кусая, ибо сознавала с досадой, что не может отправить в желудок этот нежный кусочек. Ее глаза, как миндалинки, блуждали по чистому небу. Ни облачка не видать.

В страшной тревоге она забарабанила лапами по глиняному панцирю, защищавшему Кинкахý, и ликующий рык расколол тишину. Ударами лап она могла бы разбить твердую глину, и, как из разбитого горшка, оттуда вылез бы человек, сваренный в собственном поту или, как говорится, в собственном соку.

– Кто же меня спасет? – спрашивал себя Кинкахý, чувствуя, как у него отдается в черепе, в голове, во всех костях каждый удар пумы по его глиняному одеянию.

Случилось неизбежное.