Клеменс   ::   Сая Казис Казисович

Нахмурив брови, он захрустел бумагой и заговорил о том, что, мол, имеется жалоба с подписями, налицо наглядный факт совершения преступления в виде мертвого быка, а значит, кто-то должен понести ответственность. Этого требуют закон, правосудие и его мундир с пуговицами.

– Закон и вас мы, ясное дело, уважаем, – уверял Жямгулис, – и по возможности любили, любим и будем любить… Об одном лишь покорнейше просим: а нельзя ли этот закон как-нибудь так повернуть, чтобы и справедливость не пострадала, и мы в поисках ее не слишком себя обидели?

– Зачем же поворачивать? – почтительно произнес староста. – С законом шутки плохи! А еще хуже в суде, под носом у властей, рассуждать на манер Алялюмаса! Я полагаю, судье теперь ясно, кто сбил с панталыку этого оболтуса Должника?

Высокая шапка утвердительно закивал – ясно, дескать, ясно…

– Только, видать, – продолжал Даунорас, – старик жалеет, что его подопечный укокошил быка, а не старосту, благодаря которому перестали люди к Алялюмасу за дегтем обращаться – маслом колеса смазывают… Поразмыслил я тут хорошенько и вот что скажу: мы поступим не по справедливости, если осудим одного Должника, а этот завистник останется здесь и будет обвевать нас черным дегтем. Так вот, я согласен с добрым советом своего тестя Жямгулиса. Предлагаю оставить музыканта в деревне в качестве должника, покуда он нам не возместит причиненный ущерб, а смутьяна Алялюмаса выслать на пять лет, а может, и того больше, на каторгу.

– Вот спасибо, Даунорелис! – воскликнул Алялюмас. – Да с таким языком только хвалу богу воздавать или в чумном год могилы копать!

Напрасно Должник, звеня цепями, уверял людей, что Алялюмас ни при чем. Старик как раз советовал ему поступать наоборот – учиться терпению у дерева, у птаха, у родника лесного… Никто музыканта не слушал. Как ни брыкался, как ни ругался парень, люди все равно развязали веревки, сняли оковы и вместо Должника увели в цепях Алялюмаса, осужденного на девять лет каторги.

Три дня спустя приплыли из Алитуса два жандарма с саблями на боку, смахивающие на больших черных жуков. Даунорасу удалось еще нацедить им со дна мутного свадебного пива. Новобрачная нажарила говядины – накормила жуков, еще и на дорогу кусок сунула. Пусть сами жуют и про беднягу Алялюмаса не забывают.

А девятибедовцы после свадьбы все хлебали кислый кленовик и никак не могли очухаться. Только на этот раз уже не голова болела – щемило сердце. Да как же такое могло случиться: взяли и засудили безвинного человека!.. Верно, староста для своего пива воду из того проклятого колодца брал, и вовсе не пиво им в голову ударило, а бес попутал.

– Прости, Алялюмас, – крадучись подойдя к амбару, говорили они и стучали кулаками в стенку, – прости…

В подслеповатое оконце Даунорасова амбара видно было, как прикованный к жерновам Алялюмас улыбался, кивал людям, а сам продолжал молоть – даром старостиного хлеба не ел.

Но сегодня, узнав о приезде жандармов, никто не появлялся во дворе у Даунораса, все потянулись к реке. Один нес в кулаке кисет с табаком, другой держал круг колбасы, третий – рукавицы или шарф для колодника… Тихо переговариваясь и громко вздыхая, люди ждали.

Кто-то предложил Должнику поиграть – мол, с музыкой Алялюмаса проводим, – но тот лишь покачал головой и продолжал следить за горкой, за Старостиным двором.

Наконец двое жуков-жандармов и староста третий выкатились из застекленных сеней, направились к амбару и скрылись там. Вскоре они вышли оттуда, только теперь посредине шагал белый с лаптей до головы, запорошенный мукой узник. Поразились люди и даже испугались: Алялюмас, всю жизнь варивший черную-пречерную смолу – и вдруг такой белый!..

Староста спускаться к реке не стал, распрощался у ворот: черным пожал руки, а белого похлопал по плечу.