Коммунальная квартира   ::   Кунин Владимир Владимирович

Ему тоже тридцать восемь...

– Долго ты будешь возиться? – крикнула мама. – Марш немедленно мыться!..

Когда я вернулся из ванной, мама стояла у зеркала и, как-то странно разглядывая себя, бормотала:

– Бог знает что такое!..

– Ты чего, мам? – спросил я.

Мама повернулась и посмотрела на меня. Она стояла и смотрела на меня, и я вдруг увидел, что она грустная и очень красивая, как икона Мишкиной бабушки.

– Ты чего, мам? – тупо повторил я. Мама вздохнула и отвела глаза в сторону.

– Ничего... – тихо сказала она. – Раздевайся, пожалуйста.

Я разделся, залез под одеяло и стал ждать, когда мама подойдет поцеловать меня. Если она дома, она всегда целует меня, когда я ложусь спать. Мама убрала со стола, включила торшер, погасила верхний свет и только тогда подошла ко мне.

– Спокойной ночи, ма, – сказал я и натянул одеяло до подбородка.

Мама поправила подушку, поцеловала меня и, легонько щелкнув меня по носу, сказала:

– Бестактное ты существо, Вовка. Мне не тридцать восемь, как твоему Андрею Николаевичу, а тридцать три. Ясно?

– Мам, но ты же сама говорила, что, когда я родился, тебе было двадцать два! – завопил я.

– Правильно, – сказала мама. – А сколько тебе сейчас?

– Одиннадцать.

– Теперь сложи, – улыбнулась мама. Я сложил, и получилось тридцать три.

– Тридцать три, – сказал я.

– А откуда же ты взял тридцать восемь?

– А черт его знает, – растерянно сказал я.

– Не чертыхайся, – сказала мама. – Спи. И поцеловала меня еще раз.



Глава пятая

Мы идем в цирк

В детстве, когда мне было лет пять-шесть, я несколько раз был в цирке. Я всегда проходил сквозь широко открытые двери цирка и, ужасно волнуясь, сам предъявлял билеты контролершам, похожим на адмиралов в парадной форме. Я сейчас вспоминаю, что в цирке меня тогда все волновало. Звуки настраивающегося оркестра, красный барьер вокруг арены, запах цирка, маленькие-маленькие зрители на галерке и тетки с лотками, на которых стояли стаканчики с мороженым...

Особенно у меня замирало сердце тогда, когда оркестр вдруг переставал пробовать свои инструменты и настороженно затихал. Купол вспыхивал морем света, оркестр взрывался знакомым красивым маршем, и на арену быстрыми шагами выходил человек во фраке.

Потом тоже было все очень здорово и интересно, но уже как-то совсем по-другому. Мне нравились все номера, все клоуны и все звери. Мне в цирке все нравилось. Все представление от начала до конца. Но больше всего мне нравилось время от предъявления билета до выхода на арену человека во фраке.

И поэтому, когда Андрей Николаевич сказал:

– А что, братцы, не сходить ли нам с вами в цирк? – я вдруг ужасно разволновался.

Мишка, тот просто закричал «ура!» и помчался отпрашиваться у бабушки, а я стоял и думал, что бы мне такое сказать Андрею Николаевичу, чтобы он меня понял, как я ему благодарен.

– Ну, что ты молчишь? – спросил меня Андрей Николаевич. – Может быть, ты сегодня занят, тогда пойдем в следующий раз.

– Нет, – ответил я. – Для цирка я совершенно свободен.

– Тогда пойди спроси разрешения у мамы и собирайся.

– Мама на студии и вернется очень поздно. У них сейчас монтажно-тонировочный период, – сказал я.

– А что это такое? – спросил Андрей Николаевич.

– А это когда фильм весь уже отснят, его начинают склеивать и озвучивать, и мама всегда возвращается очень поздно. Но я ей обычно звоню на студию и сообщаю, что пришел из школы, или что разогрел обед, или сделал уроки, или ложусь спать... В общем, держу ее в курсе...

– Прекрасно, – сказал Андрей Николаевич. – Вот и введи маму в курс нашего похода в цирк.

Я снял трубку телефона, набрал номер студии и попросил монтажную.

– Монтажная, – ответил кто-то.

– Попросите, пожалуйста, Цветкову! – крикнул я.