Танец смерти   ::   Чайлд Линкольн

Кто знает, может, профессор Гамильтон не зверь и сдать ему легко? С другой стороны, если это так, вряд ли студенты притащились бы на лекцию в субботу утром.

Лучше взять себя в руки и удержаться от сна.

Гамильтон расхаживал по подиуму взад и вперед. Низкий и звучный голос заполнял помещение. Дивейну он напомнил льва с седой гривой стянутых на затылке волос. Костюм на нем был шикарный, цвета маренго, не то что изношенная твидовая пара старого профессора. И выговор у него был необычный, не такой, как в Новом Орлеане, то есть он точно не янки. Впрочем, он, скорее всего, и не англичанин. На возвышении сидел ассистент, усердно записывающий за профессором.

– Итак, – говорил Гамильтон, – сегодня мы рассмотрим «Бесплодную землю» Элиота – поэму, вобравшую в себя двадцатый век со всем его отчуждением и пустотой. Это одно из величайших когда-либо написанных произведений.

«Бесплодная земля» – припомнил Дивейн. Красноречивое название. Он ее, разумеется, не читал. Зачем ему? Ведь это поэма, а не роман, который он мог бы почитать прямо сейчас, в аудитории.

Дивейн взял в руки книгу с поэмами Элиота. Одолжил ее у приятеля: к чему тратить немалые деньги на то, что ему в дальнейшем никогда не понадобится? Открыл, на форзаце увидел фотографию автора: заморыш, в крошечных стариковских очках, губки поджаты, словно ему в зад палку от метлы воткнули. Дивейн фыркнул и стал перелистывать страницы. Бесплодная земля. Бесплодная земля... вот она!

Тьфу! Чертов сын расписался не на шутку – настрочил-то сколько!

– Первые строки настолько хорошо известны, что нам теперь трудно представить себе потрясение – нет, шок! – который испытали люди, когда впервые в 1922 году прочитали опубликованную в «Диал» поэму. Это было не то, что привыкли считать поэзией. Скорее это была анти-поэма. О личности поэта тут же забыли. Кому принадлежат эти мрачные и беспокойные мысли? Открывающая поэму строка рождает аллюзию на знаменитые стихи Чосера, однако Элиот идет дальше. Обратите внимание на первые же образы – «фиалки из мертвой земли», «дряблые корни», «снег забвенья». Ни один поэт не писал так о весне.

Дивейн пролистал поэму до конца и обнаружил, что в ней более четырехсот строк.

О нет! Только не это...

– Интересно, что Элиот написал о фиалках, а не о маках, что было бы более традиционным выбором. Маки росли в изобилии, которого Европа не видела многие столетия, а все потому, что на полях остались лежать бесчисленные трупы – жертвы Первой мировой войны. Важно еще и то, что маки – с их способностью навевать наркотический сон – казалось бы, лучше годились для образного строя поэмы. Почему же Элиот выбрал фиалки? Должно быть, на ум ему пришла другая аллюзия: вспомните Уитмена – «...где недавно из-под земли пробивались фиалки – крапинки на серой прошлогодней листве...».

О господи, он, как в ночном кошмаре, сидел на виду у всей аудитории и не понимал ни слова из того, что говорил профессор. Кому бы пришло в голову написать четыреста стихотворных строк о странной бесплодной земле? У него самого с утра в голове шарикоподшипники крутятся. Что ж, за дело: до четырех часов ночи он прикладывался к напитку год названием «Серый гусь».

Он заметил, что в аудитории установилась полная тишина: голоса с кафедры не слышно. Подняв глаза на Гамильтона, он увидел, что профессор стоит неподвижно, а лицо его приняло странное выражение. Если возможно столь неэлегантное сравнение, старику словно бы сунули в подштанники горячую буханку. Лицо профессора стало беспомощным. Он медленно вынул платок, осторожно промокнул лоб, аккуратно сложил платок и вернул его в карман. Откашлялся.

– Прошу прощения, – сказал он, взял с кафедры стакан воды, сделал маленький глоток. – Итак, как я говорил, рассмотрим стихотворный размер, которым пользуется Элиот в первой части своей поэмы.