Ковыль - трава степная   ::   Титов Владислав Андреевич

Дай, думаю, лампу зажгу. Может, сынок приехал. Вышла на двор и все хожу, хожу вокруг дома, не спится мне. А намедни сон видела... Все куда-то ты бежишь, бежишь...

Евгений обнимал плечи матери, гладил волосы, целовал ее щеки, руки и молчал. Хотелось сделаться маленьким-маленьким, прижаться к ее груди и заплакать. Верилось, что и сейчас, как в далеком детстве, мать нашла бы для него именно те слова, которые знала только она, и утешила бы его.

- Ну, пошли в горницу. Чего ж мы стоим тут? - заторопилась мать. - А я уж думала: не дождусь. Нет и нет. И письма в последнее время не писали. Как на троицу получила, так и... Почтальон уж и дорогу к нам забыл. Внученька кебось большая теперь? - Она осеклась на полуслове. Остановилась у двери, оглянулась и тихо спросила: - А где же они?

- Я один, мама, - глухо промолвил Евгений,

- Что так, Жень?

Он помолчал, переступая с ноги на ногу.

- Крышу-то давно перекрыла?

- Нет. В этом году. Ой, сынок, не мучь ты меня! Что с ними? Людочка, Наташа... не беда ли какая?

- Нет. Успокойся... Я все потом расскажу.

Они вошли в дом. Евгений поставил чемодан и тяжело опустился на лавку. В комнате пахло щами и керосином. Евгений сразу отметил, как изменилась мать за эти годы: будто бы стала ниже ростом, медлительнее в движениях и грузней телом. И голос ее, некогда отчетливый и звучный, потерял свою звонкость, сделался каким-то глухим, приземленным, будто осел от тяжести лет, легших на ее плечи. На левое ухо спадала редкая седая прядь, подчеркивая частые темные морщинки, избороздившие лицо. И все лицо матери будто потемнело и уменьшилось. Из-под редких русых бровей устало смотрели выцветшие, словно обмелевший ручей, голубые глаза.

- Приехал надолго? - спросила она.

- Не знаю, мама.

- Сынок, что у вас с Наташей? - Голос ее дрогнул, они медленно разогнулась, вытерла о фартук руки, подошла к столу и села против сына. Что случилось, Жень?

- Сам не знаю, мама. Наверное, мы с Наташей разные люди. Очень разные, - повторил он и устало провел руками по лицу.

- Вы что ж, развелись? - испуганно охнула мать и вся как-то поджалась, будто приготовилась встретить большую, неотвратимую беду.

Сын смотрел ей в лицо и видел, как медленно наполняются слезами ее глаза, скорбно опускаются уголки рта и мелкомелко дрожит побелевшая нижняя губа. Он знал: сейчас она заплачет тихо, беззвучно и не станет укорять или оправдывать его, но замкнется в себе и силой, выработанной за долгие годы тяжкой жизни, спрячет боль и будет выглядеть виноватой, будто главная виновница того, что у ее сына, у ее Женьки, случилась беда, она и никто другой.

- Успокойся, мама. До развода дело не дошло. Просто нам стало трудно друг с другом. Ругаемся по разным мелочам, по поводу и без повода. Долго это не может продолжаться.

- Дите ведь у вас, Женюшка, - почти шепотом сказала мать и подняла фартук к лицу.

- Понимаю, мама. Я все понимаю. Но как же так, ради ребенка и свою и ее жизнь переводить! Может, лучше порознь жить? И ведь не ради себя, ради Людочки.

- Не по-людски ты рассуждаешь, сынок, не по-божески...

- Вот и в этот раз звал ее сюда вместе, всей семьей отдохнуть, так она... - Евгений встал, шагнул по комнате. - Петухи ей спать не дают, щи деревенские не нравятся. Сочи ей подавай. А на кой черт мне ее Сочи! Я свою деревню и на мильон Сочей не променяю!

- Женюшка ты Женюшка, - всхлипнула мать, - сам знаешь, как без отца-то расти. Вы беситесь, а дите невинно страдать должно. Всю жизнь сиротинкой маяться. Христом-богом прошу; одумайся, послушай ты меня, старую, не разбивай по дурости семью.

Она сидела маленькая, морщинистая, в старенькой, блек-пой косынке и горестно смахивала слезы темными, с синими узлами вен руками. Евгений виновато понурил голову. Много лет назад он видел мать такой, как сейчас.