Коза-дереза   ::   Шавырин Виктор

Может, помнила гибель Содома и Гоморры, осаду Царьграда, казни египетские, чуму и Наполеона? Но думаю, потому это, что она мыслила скорее желудком, чем мозгом и сердцем. У козы была травоядная философия, иная основа жизни, и не раз мы с Партизаном жалели о том, что человек не бурьяном питается: вот было бы раздолье - вышел себе на луг и лопай, сколько хочешь то, что под ногами. Но Партизан тут же спрашивал;

- А зимой?

И мы переставали мечтать, потому что зимой наши животины голодали не хуже святых великомучеников.

Когда высыхала осенью трава, начинала коза давать один стакан молока, а потом ее продуктивность и вовсе сходила на нет. До сих пор мне стыдно за один инцидент:

никогда ничего не прося, я однажды со сна, увидев в грезах какое-то изобилие на столе и приняв его за действительность, попросил молока. Мать очень огорчилась. К тому же я болел, и она взяла да и принесла немножко коровьего - будто бы у кого-то купила. И сам огорченный, я выпил его без всякого интереса.

Ну а козе, спрошу я, что снилось? Остров Лесбос или горы македонские? Почем я знаю. Она нам не рассказывала. А все же догадаться нетрудно. Догадаемся?

...И снится козе сон, будто стоит она среди изобилия, к теплом и даже светлом сарае, где на перемете сидит петух, зычно возвещающий полночь, а под ногами ходит кот и просит молока. Крыша, что ли, стеклянная? - но и выше петуха кое-что виднеется, а именно:

стоят Солнце и Месяц в окружении небесных овнов. Самое же главное наполнены углы сарая душистым мягким сеном, и есть еще поилка с ключевой водой.

Чего же тебе еще надобно, о коза? И херувимы тебе поют. И малые козлятушки с тобой - незарезанные, незамерзшие. И днесь, и присно, и вовеки - круг тебя твое козье племя, а человек гдето там, вдалеке, в потусторонних сумерках, ибо не будет без него ни крыши, ни сена, стало быть, и он необходим для полноты гармонии. Только для чего же он еще? - хай в своих сумерках прозябает.

В ту полночь, когда, может, снился козе такой сон, ехал деревней начальник на машине, называвшейся почему-то козлом. Без начальника шофер, но то - лицо незначащее, ибо не разговаривал. А не разговаривал он потому, что загодя язык проглотил, еще когда заявление писал о желании начальника возить. Время было многоснежное, буранное, и на нашей окраине дорогу замело. Снег, говорю, глубокий лег - аж по самую развилку, как выражались наши бабы.

В полночь к нам постучали железной рукой и подняли по авралу

- не нас одних, а домов двадцать, кто с краю жил. Тут вышли мы с лопатами и начали чистить дорогу, хоть ее опять заметало. Малолеток, правда, разгоняли по домам, но мы уже были разбужены и подпоясаны, потому что сначала сказали, чтобы всем выходить. Бабы, стало быть, снег взметали, мы путались под ногами, а засевшая в сугробах машина сквозь пургу освещала нас двумя диковинными глазами. Бессловесный шофер бессловесно матерился, тыкая шестом в снег и кидая на пургу огромную пляшущую тень; начальник же, прячась за машиной от ветра, долго контролировал нашу работу и вдруг повернулся лицом к амбару, спросив в недоумении:

- Это кто же так кричит?

А это коза кричала от хорошей жизни. А может, вспоминала свой хрустальный сон про изобилие - до того обидный сон, что, по себе знаю, на всю жизнь может философию испортить.

Тут мы сказали, что это коза горло дерет. Она всегда так.

- Ну? - удивился начальник. - Совсем как человек. Вы ее, должно быть, напоить забыли?

Тут мы разумно промолчали, потому что козу, естественно, не поили с тех пор, как она козленком была. Летом наша коза пила из луж или из пруда, а зимой и того проще - выгоняли ее на пять минут из амбара, чтобы она снегу похватала.

Вода у нас была чересчур ценной, чтобы тратить ее на козу. Ходить за ней было большим предприятием, смерти подобным.