Летела пуля   ::   Эппель Асар

И лучше ей сейчас не предлагаться, хотя отчего же нет? Казанкинский житель - мужчина мясистый, и у них с женой веселое дело получается - куда тебе! А тут и денек замечательный! Теплый! Жаркий, даже и душный, и спит она по-бабьи тепло и сытно. Так что сейчас бы самое оно. Но лучше не стоит. Обязательно выждать надо, потому что приходит она с Москвы Сортировочной - на ногах прямо не стоит. Хоть Нинка и стрелочник подгорочного хозяйства, но могла бы работать даже сцепщицей, потому что посильней любого мужчины. А диспетчер - паскуда такая, - ее как на побегушках гоняет. Всю ночь прожектора светят, и голос  п о  р а д и у  взад-назад, взад-назад распоряжается. Давай, деревня, по стрелкам летай! По всему кусту! И по соседнему тоже - там стрелочник на бюлетне. И на горке и по путям!

И так норовит ей назначить стрелку, что тут перевел - эй ногой не попадися! - бежи на другую, а потом обратно назад. А вагоны накатываются, накатываются. А эта сука городская  в  р а д и у  о р е т : "сорок два тридцать два на шастую, на шастую!" Нинка бегом на шестую, а та  п о  р а д и у  снова: "Почему не переводите? - Это чтоб сцепщики Нинку материли. - Чего не сцепляете?" Ну, чего мы, падла, не сцепляем - все же сцеплено? У сцепщиков руки отваливаются, ноги в валенках, как ребенки, плачут. А паскуда эта Нинку терпеть не может. Паскуда она и есть паскуда. Драная вся какая-то, губы красит, шляпу носит. Мадам фру-фру, твою мать! А может подлечь? А? Лето ведь почти. В трусах уже стоишь, напряженный такой...

Он с досады стукает кулаком в ладонь и снова поворачивается к окну. Вот идет заунывный человек, Изя Клест. Еврей он. С банкой. Значит, за керосином. Через Казанку насквозь идет. Похоже, второпях одевался, потому что одно галифе в носок засунуто, а другое - нет. А Изька всегда с обоими в носки засунутыми ходит, чтоб резинки не применять.

- Эй, Изьк! Одна порка ворует, другая сторожит! - благодушно окликает знакомца казанкинский житель.

Еврей Изька поворачивает свое заунывное лицо, и заунывно улыбается. Потом ставит авоську с банкой наземь и засовывает галифе в носок.

- Куда идешь? - интересуется казанкинский житель.

- За кирисином, - чтобы не откровенничать насчет провансали, подвирает Изька.

- А-а! Дело! Дрова-то получил? Ага. Ну давай. Будь здоровенький.

Изька обеспечился дровами с какой-то преступной полуторки. Правда, сырыми, но березовыми. Теперь вот надо позвать порубить их. А ордер отдал двоюродному брату. Однако казанкинскому человеку, у которого бы он получил полтора куба еловых, открываться не стал и заунывно поспешает дальше.

- Эй, тетк, из-под пятницы суббота вылезает! - подмечает казанкинский житель новую возможность дать указания. Это из сортира вышла баба, и подол у ней с одного боку не съехавши. Во! Сразу сдернула. Хорошее дело! Застеснялась.

А кулема, несмотря на его перекрикивания с заоконным миром, спит и спит. Кулема она потому, что приехала из Тверской, где у них это слово употребляют. А подалась она в Москву, потому что голод в ихней деревне был неописуемый. Ну конечно, не такой как сейчас тут в Москве - вона все ждут не дождутся, когда наконец свекольная ботва пойдет, а сам он с Нинкой на горошницу перешли.

Она ему рассказывала, как батя собрал семью и распорядился: "Вот что, семья и дети. Дело плохо. Последний  э т о т  без соли доедаем. Уходим кто куда. Во всевозможные места отечества". Хорошо. Она в Москву и поехала.

Нинка у него толковая. Как приехала, сразу увидала, что евреи сытней остальных живут. "Я ведь, как приехала, - открылась она, - так стала ходить за дитем у евреев. Думаю, отчего же это они сытней живут? А потом гляжу батюшки! У них же вот что: у них же еды в два раза больше. У них же хитрость применяется. Они в блюда сперва моченый, а потом толченый хлеб кладут. Сперва моченого насуют, а потом толченого".

Хорошо. Нинка и переняла. Селедку купит - измельчит и хлеба туда натолкает. Тируны замешает - хлеба туда.