Лети, корабль!   ::   Конецкий Виктор Викторович

Господи! Да Питер и Москва — два разных мира! Несчастная страна, в которой есть две столицы:

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова…

Здесь величайший гений промахнулся. Все случилось с точностью до наоборот. Но это, вероятно, единственный раз. И единственный раз Пушкин завидовал.

Да, да, Пушкин завидовал! Но не Данте или Гомеру завидовал, а моряку. Какая притягательная сила в океанской волне!

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,

Чужих небес любовник беспокойный?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

И вечный лед полунощных морей?

Счастливый путь!… С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О, волн и бурь любимое дитя!

Сколько написано о слиянии человека с конем, парусом и машиной и ощущении счастья от этого; о счастье полета или штормового плавания под парусами. А суть, кажется мне, как раз в том, что нельзя разрешать себе полное слияние ни с парусом, ни с машиной — нельзя!

Дилетант думает, что через такое слияние он сам станет ветром, морем, Вселенной, Временем. Профессионал знает, что не должно допускать себя до подобных слияний, что работа полным-полна самоограничений, самоконтроля и в силу этого полным-полна скуки и рационализма.

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет первоначальны нравы:

Лицейский шум, лицейские забавы

Средь бурных волн мечталися тебе;

Ты простирал из-за моря нам руку,

Ты нас одних в младой душе носил

И повторял: «На долгую разлуку

Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Перед отплытием волонтера Феди Матюшкина в первую кругосветку Пушкин напутствовал друга по части ведения путевых заметок. Он предостерегал от излишнего разбора впечатлений и советовал лишь не забывать подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерными особенностями природы. Пушкин хотел фактов. Документализма, как ныне говорят, а не ахов Бестужева-Марлинского.

В 20 — 30-е годы XIX века очерки и заметки моряков-писателей публиковались щедро и пользовались огромным успехом у читающей публики, ибо базировались на романтизме — навевали золотые сны, уводили из кошмара родины в далекие и суперпрекрасные миры. Этот «увод» совершался не беллетристами-литераторами, а обыкновенными моряками. Документальная подкладка сообщала их очеркам искренность, а грубоватость языка и неровность слога, например Головнина, вызывали у Бестужева даже недоуменное восхищение.

Волонтер Матюшкин записки в рейсе тоже вел, их нашли, но полностью и до сих пор не опубликовали. Первый раз частично использовали в 1956 году… Это опять к тому, что мы ленивы и нелюбопытны. А возможно, это связано с тем, что будущий адмирал Матюшкин не одобрял офицеров-декабристов. Это, правда, не помешало адмиралу отправить в Сибирь Пущину пианино.

Адмирала похоронили на Смоленском кладбище [в 1951 году прах Ф. Ф. Матюшкина перенесли в Александро-Невскую лавру]. Потому я знаю о нем с детства. Близко покоится бабушка моя, Мария Павловна. И мама, когда мы навещали бабу Маню и проходили мимо могилы Матюшкина, рассказывала, как он не разрешал бить матросов и считал, что молиться, ходить, спать, сидеть, петь, плясать по дудке — убивает человека сначала духовно, а потом и физически. И что по его настоянию соорудили в Москве первый памятник Пушкину…

При всем том старик был крутоват. Незадолго до того, как упокоиться на Смоленском кладбище, он написал замечания к новому Морскому уставу. В уставе проектировалась статья, разрешающая «во избежание напрасного кровопролития» сдачу корабля противнику при пиковом положении. Матюшкин на полях проекта заметил: «Ежели не остается ни зерна пороха и ни одного снаряда, то остается еще свалка или абордаж…» И позорную статью не занесли в устав.